Никто не шевельнулся. Секретарь наклонился к старосте.

Тогда поднял руку Антал Кренц, сидевший в конце стола. Секретарь тотчас же повернулся к нему, всем своим видом выразив почтительное ожидание.

– Беру все по четыре форинта за штуку, – растягивая на швабский манер слова, заявил Кренц.

Секретарь улыбнулся.

– Все берете, господин Кренц? – переспросил он. – Это значительно упрощает дело. – Он засмеялся. – Ну, других желающих нет?

Никто не отозвался.

– Итак, четыре форинта – раз… Четыре форинта – два… – произнес секретарь и поднял молоток в третий раз.

– Подождите, господин секретарь! Минутку! – раздался голос Лайоша Давида. Он вышел на середину комнаты. – Так дело не пойдет. Весной люди покупали урожай черешни и вишни. И всем хватило. А теперь одному человеку. Да это не торги, а…

Лицо секретаря стало серьезным. Он было открыл рот, чтобы возразить, но Давид уже стоял подле стола и, повернувшись к собранию, заговорил:

– Чего же вы молчите? Зачем тогда пришли? Четыре форинта вы всегда выручите, даже если всего-навсего по пять килограммов с дерева соберете. Да тут и нет таких деревьев, которые дадут меньше.

Секретарь нетерпеливо перебил его:

– Бросьте, Давид! Не берут – их дело! Насильно никто не заставляет. Продолжаем аукцион! – выкрикнул он и снова поднял молоток.

– Подождите, господин секретарь! Так нельзя. Разве вы не видите, что тут не все в порядке?

Секретарь с раздражением пожал плечами.

– Что здесь: аукцион или уголовный розыск? Если вам угодно, можете потом вести следствие.

Давид хотел было возразить, но секретарь вновь перебил его:

– А что, собственно, не в порядке, Давид? Я ничего такого не вижу. Просто у людей нет денег. Это я знал с самого начала. Им предоставили жилье, дали землю, а денег они не получили. Только и всего! Надеюсь, и вам, Давид, понятно? А теперь к делу.

Молоток снова поднялся в воздух.

– По пять форинтов беру все! – подняв руку, твердо сказал Давид.

Секретарь уставился на него, от удивления забыв закрыть рот.

– По пять форинтов? Сто пятьдесят семь деревьев?

В комнате зашевелились, зашумели.

– Я предупреждаю вас, Лайош Давид, – откидываясь на стуле, строго заметил секретарь, – мы здесь не шуточки шутим. Если покупка останется за вами, вам придется платить наличными. С общественным имуществом я шутить не позволю!

Кренц нервно постучал пальцами по столу. Нетерпеливо выкрикнул:

– Шесть форинтов, господин секретарь! Беру по шесть за корень!

Секретарь спешил положить конец этой нервотрепке.

– Шесть форинтов – раз, шесть форинтов – два…

– Семь форинтов!

Секретарь бросил молоток на стол. Наклонясь вперед, спросил:

– Послушайте, Давид. Вы представляете себе, что такое сто пятьдесят семь деревьев по семь форинтов? Это же больше тысячи!

– Я умею считать, господин секретарь.

Секретарь управы шепнул что-то старосте.

– Внимание! – крикнул староста и хлопнул в ладоши. – Тише! Секретарь решил обратиться ко всем собравшимся.

– Сначала Давид говорил, что здесь не все в порядке. А теперь это же скажу я, Давид! Вы бедняк, хлеб получаете по карточке, ну откуда у вас может взяться тысяча форинтов?

– У меня и сотни нет, господин секретарь.

– Так как же вы смеете дурачить людей? – побагровел секретарь.

– У меня нет, зато есть у кооператива.

– У кооператива? Он же еще не действует!

– Как видите – уже действует.

Секретарь неожиданно улыбнулся.

– А скажите, Давид, есть у вас доверенность от кооператива на то, чтобы истратить такую сумму?

Он ехидно смотрел на Давида. Тот помолчал, а затем негромко сказал:

– Если вам угодно, можете потом провести следствие. А сейчас идут торги, и я предлагаю по семь форинтов за корень. Плачу наличными, – стучите своим молотком. Потом расследуем. Я готов отвечать за свои

действия.

Волей-неволей приходилось продолжать аукцион. Снова воцарилась напряженная, томительная тишина. Кренц набавлял по пятидесяти филлеров. После того как за деревья было предложено по девяти форинтов, он долго высчитывал что-то, обдумывал и, наконец, все же произнес:

– Девять пятьдесят.

Давид тотчас же предложил десять.

– Тысяча пятьсот семьдесят форинтов! – воскликнул секретарь и обвел взглядом присутствующих.

По залу прокатился гул.

– Ну, что вы скажете на это, люди? – спросил он. – Мне-то ведь все равно… Мое дело предупредить. Эта покупка не без риска. Весь капитал молодого кооператива может уйти на нее. Не так ли? В конце концов, все вы члены кооператива, а не один Давид! Речь идет о деньгах, которые принадлежат всем вам. Вот и решайте! Что же вы молчите?

Гул усилился, люди зашевелились, стали откашливаться.

– Погодите, люди. Сначала дайте мне спросить, – заявил Давид, обращаясь к собравшимся. – Я говорил об этом деле в Бальфе – вот Барна подтвердит, – в уездном комитете союза, и мы несем полную ответственность за свои действия. Не для себя я все это делаю, а для вас, товарищи. Скажите безбоязненно господину секретарю: почему вы не принимаете участия в торгах?

Снова наступила тишина. Давид повернулся к стоявшему впереди всех пожилому крестьянину и спросил:

– Ну хотя бы ты, дядя Пуки, почему ты не участвуешь в торгах? Ведь в понедельник ты продал теленка! Или, может, пропил деньги?

Пуки смущенно переминался с ноги на ногу.

– Деньги-то? Нет, не пропил. Целы еще…

– А почему же не торгуешься? Или дорого?

– Да как тебе сказать…

– На ветер и четыре форинта выбросить жалко, – крикнул кто-то из толпы.

Ободренный этой репликой, Пуки быстро заговорил:

– Вот, вот!.. Я тоже так думаю. На ветер и десять филлеров бросать не хочется.

Прежний голос за спинами снова выкрикнул:

– Спросите женщин, они вам скажут! Этой ночью опять фашисты приходили из Австрии.

– Не видать нам ни этих яблок, ни слив, – сказал Пуки.

Все заговорили разом. В поднявшемся шуме нельзя было разобрать ни слова. Каждый хотел объяснить, почему не участвует в торгах.

Рядом с Давидом появился Иштван Барна. Перекрывая шум голосов, он крикнул:

– Как вам не стыдно? Трусы! Что вы за люди, черт вас побери?!

По мере того как унимался шум, голос его тоже становился тише.

– Нам с Давидом сегодня основательно всыпали в Бальфе. Не знали куда глаза со стыда девать. Слушайте же: если уж вы так боитесь тех, кто будто бы приходит по ночам из Медеша, то можете сейчас же убираться туда, откуда пришли! У труса нет родины. Вам нужна была земля? Вы ее получили. Вы счастья хотели? Оно в ваших руках. Но я скажу вам, – если вы, переселенцы, действительно смелые люди, ни один фашист из Медеша не вернется живым обратно. Пусть осмелится наведаться к нам сюда. Пусть только осмелится! Ведь раз мы сообща купим сады, то неужели не сможем их сообща охранять? Не сможем защитить их от нескольких беглых швабов?

– Верно! – подхватил Давид. – Не посмеют они. Рады будут, что подобру-поздорову унесли отсюда ноги. – Давид усмехнулся. – Вот и у меня жена – как все женщины. Ночью встает посмотреть: хорошо ли заперла дверь. Тоже боится, что «они» придут. А я ей сказал и вам говорю: «Все это сказки». А распространяет их известно кто… – Давид окинул взором с недоверием слушавших его крестьян. – Говорят, мол, опять ночью приходили из Медеша вооруженные автоматами фашисты, что они убивают переселенцев. А я послушаю – и меня смех разбирает. – Давид снова рассмеялся. – Ведь если это так, почему не угнали из села ни одного коня из тех, что принадлежали выселенным швабам? Почему им так нужны фруктовые деревья? И все эти слухи как две капли воды похожи на те, что распространялись весной, когда мы сеяли. Тогда только и разговоров было, будто американцы всех швабов обратно в Венгрию переселяют. Что, мол, в неделю их по два поезда из Австрии прибывает. И что, мол, на новый мост в Будапеште атомную бомбу сбросили.

После выступления Давида воцарилось молчание. Было слышно лишь, как ерзал на шатком стуле секретарь управы.