Штуве был у руля, и Клаус стоял рядом с ним, внимательно наблюдая, как он справляется с румпелем.

— Они уже напились? — спросил Штуве.

— Не знаю.

Штуве было около сорока; среднего роста, с необыкновенно широкими плечами, причём левое чуть ниже правого. Ровно подстриженная со всех сторон, чёрная как смоль борода вокруг узкого лица и маленькие тёмные глазки под нахмуренными бровями очень соответствовали его мрачному угрюмому нраву.

— А я уже стоял на руле, — сказал Клаус.

И он не лгал, ему часто приходилось водить боты по Эльбе. Разумеется, это были небольшие боты, но все же он справлялся и надеялся, что когда-нибудь и ему доверят румпель.

— Cui bono, — сказал корабельный старшина.

Это выражение он применял во всех случаях жизни. Он огрызался «Cui bono?» — «Чего надо?» Когда ему было хорошо, он этими же словами подтверждал своё хорошее настроение. «Cui bono», — говорил он, если хотел сказать: так держать или — все в порядке!

Когда ветер немного утихал и наступали спокойные минуты, какие случаются на море и в штормовую погоду, становилось слышно, как в каюте храпит капитан.

— Этот тоже готов, — пробормотал Штуве, и в его словах прозвучала неподдельная зависть.

Вышел священник, поплевал за борт и возвратился в свою каюту. Вскоре они услышали, как там упала бутылка. Этот звук привлёк внимание Штуве.

— Постой на руле, — сказал он, — я скоро вернусь.

Он пошёл, и Клаус ухватился за огромный румпель [43].

…Сердце его стучало, как молоток. Голова сначала чуть не раскалывалась, но вскоре кровь отхлынула от неё. Расставив ноги, он стоял неподвижно, словно окаменев. Движения его руки слушалось огромное судно; он был рулевым. Юноша взял чуть-чуть к северо-востоку, и тотчас же когга приняла немного в сторону, ещё удобнее став к ветру, паруса её наполнились сильнее, скорость увеличилась. Гордо и весело посматривал Клаус на вздувшиеся паруса. И радость наполняла его: кровь словно пенилась и кипела, и все тело горело, как в огне. Он в море! Он стоит у штурвала! Он несётся быстрее ветра! Он — кормчий такого большого корабля! В эти счастливые часы он думал обо всех, кто когда-то был дорог его сердцу и о ком он забывал порой в этом круговороте событий. Теперь они были тут, с ним, они радовались вместе с ним.

Штуве не приходил. Быть может, он уже валялся пьяный в кубрике. А Клаусу это было и на руку: он готов был и день и ночь стоять у руля. Он опять попробовал повернуть румпель, взял ещё к северо-востоку, потом прямо на восток и был в восторге, чувствуя, как судно послушно его руке.

Темно-красный шар солнца расплылся в огненное пятно и исчез в сумеречном море, а Клаус все стоял и стоял у руля. Вышел Свен. Он даже опешил, увидев Клауса у руля. Тяжёлыми шагами поднялся он по трапу на верхнюю палубу. Клаус почувствовал взгляд его на своем лице, на руках, затем взгляд этот скользнул вперёд, потом вверх, на полные ветром паруса. Корабль шёл ровно и верным курсом.

— Где олдермен?

— Я его сменил.

— Мог бы подождать, пока его сменю я, — проворчал Свен и взялся за румпель.

Клаус пошёл.

— Что, ты бы не прочь вести корабль, а? — крикнул ему вдогонку Свен.

— Ещё бы! — с радостью отозвался Клаус, потому что в этом вопросе он услышал и признание.

На носу судна расположились изрядно выпившие матросы и дивились на Берндта Дрёзе, который развлекался, хвастаясь своими мускулами, — скручивал железо толщиной в руку и снова распрямлял его. Потом схватил коренастого матроса, собираясь поднять высоко в воздух. Тот не понял его намерений, испугался, схватил Дрёзе за обе руки. Дрёзе презрительно рассмеялся, набрал полную грудь воздуха и с такой силой рванул его руки, что тот так и шлёпнулся на палубу. В этот момент появился Клаус, только что передавший руль Свену. Ещё полный радости от того, что он управлял коггой и только что заслужил похвалу рулевого, он крикнул:

— Эй, не с каждым тебе такое удастся!

— С каждым, — ответил Дрёзе.

— Попробуй.

— Подходи, попробую.

Матросы притихли. Они с испугом смотрели на безумца, который бросил вызов гиганту. Некоторые, предчувствуя недоброе, попятились к бортам.

Клаус направился к Дрёзе спокойно и уверенно: может быть, так когда-то наступал на Голиафа Давид [44]. Дрёзе, прищурившись, смотрел на него. Лицо у Дрёзе было маленькое, с неправильными чертами и ничего не выражающими серо-зелёными глазами, с невероятно большим носом и бесформенным ртом. Загривок и шея были почти одинаковой ширины с головой, и шея незаметно переходила в могучие плечи, руки — словно огромные дубины. Клаус изогнулся, как хищный зверёк, и, прежде чем великан опомнился, крепко обхватил его, прижав руки к телу. Дрёзе презрительно усмехнулся. Клаус сомкнул кольцо рук, схватил правой рукой запястье левой. Дрёзе набрал полную грудь воздуха и рванулся изо всех сил. Клаус стоял неколебимо. Дрёзе попытался оторвать руки от тела. Клаус держал крепко. Кровь прилила к голове великана от злости: он пыхтел, шипел, снова предпринял попытку вырваться. И снова безуспешно. Клаус рассмеялся:

— Ну, что! Не удалось, ха! — И, раззадорившись, поднял этого огромного человека над палубой, что вызвало одобрительные возгласы окружающих.

Неожиданно, так же быстро, как и схватил, он освободил противника и отскочил в круг товарищей.

Берндт Дрёзе несколько секунд стоял как вкопанный, уставившись на осилившего его юношу, потом молча повернулся и медленно спустился по трапу в кубрик.

Только теперь все опомнились, хвалили Клауса, хлопали его по плечам. Но кое-кто шептал, что не миновать грозы.

Клаус переживал такую счастливую полосу, что все казалось ему радостным, все было легко и просто; никаких забот. Он чувствовал себя так, как будто до этой поры никогда над ним не было такого бескрайнего, невероятно высокого неба, и каждая страна, которой они достигали, дарила ему всякий раз новые и все более потрясающие чудеса. Ах, как все-таки мал был известный ему раньше кусочек света! Какие необыкновенные вещи он узнавал по мере того, как знакомился со все более далёкими странами!

Когда Клаус смотрел на море или видел перед собой новые огромные города, он невольно думал о несчастном странствующем торговце Йозефусе, вспоминал его рассказы о Марко Поло, который побывал в Персии и в Китае и видел чудеса неведомого доселе мира. Теперь он превратился в маленького Марко Поло — искателя приключений, первооткрывателя, путешественника по белому свету.

Дни на борту проходили в тяжёлой работе. Приходилось мыть палубу, пополнять запасы воды, чинить паруса. В гавани нужно было позаботиться о погрузке и разгрузке; когда в море стояла хорошая погода, надо было смолить, конопатить, строгать. И даже если все в порядке, то, чего доброго, налетит буря и нанесёт кораблю новые раны, которые надо немедленно залечивать.

Великолепны были дни в большом городе — Стокгольме. Клаус, Старик Хайн и Киндербас ухитрялись вместе сходить на берег, вместе бродить по улочкам и вместе пропускать глоток-другой доброго немецкого пива. Побывали они и в бане, но не для того, чтобы вымыться, что можно было сделать в любой день и на корабле, а чтобы понаблюдать, как моются другие, ведь бани в те времена были настоящим местом развлечения.

В Висбю, крупнейшем городе Готланда, окружённом огромной каменной стеной с сорока восемью башнями, порт которого давал приют кораблям из всех стран мира, Старик Хайн, несмотря на то, что это было строго запрещено, на два дня и две ночи приютил на борту одну бедную несчастную девушку. Днём ей приходилось укрываться среди доспехов и шлемов, когда же наступала ночь, все четверо с удовольствием сидели вместе. Трое друзей как следует подкармливали Бригитту — так звали девушку. Втроём таскали они у кока с плиты самые лакомые кусочки и отдавали ей. Она была благодарна друзьям, и это им было очень приятно. Ведь жизнь их была суровой, и они не знали любви. Не только у Клауса, но и у большинства других матросов не было ни родины, ни родителей, ни жён. Старик Хайн родом был из Оснабрюка, но и он не знал, живы ли его родители: уже восемнадцать лет он ни чего не слышал о них. Киндербас, так же как и Клаус, вообще не знал, где он родился. Его родителей унесла «чёрная смерть». Море было их единственным отечеством. Сегодня — на «Санта Женевьеве», а завтра, может быть, на другом корабле. И если обычных людей в конце концов когда-нибудь похоронят на кладбище, в родной земле, их последнее пристанище — море. На море жили они, в море должны найти и последний покой. На суше они только гости.