Когда Миша был маленький, его обижали часто, и каждый вечер она говорила одно и тоже: «Беба Иосифовна, вы знаете, что вашего Мишу бьют?». Миша не жаловался никогда, постепенно он стал своим, и пацаны его зауважали. «Кто-то. прилагает море усилий, чтобы быть не таким как все, а Миша приложил море усилий, чтобы быть таким, как все», – жаловалась Анна Эразмовна подругам.

Больше об убийстве никто ничего не знал. Клара Марковна вернулась к своей любимой теме: какой у нее исключительно порядочный сын-судья, и какая у него вследствие его честности тяжелая жизнь. Никто с ней не спорил, но и верили не очень.

Анна Эразмовна задом-задом, чтобы никого не обидеть, попятилась от соседок, завернула под арку, вышла на улицу и тихонько поплелась к Любиному дому. Та жила по той же стороне улицы через дорогу, во втором доме от угла. Возле ворот кто-то стоял, но только подойдя поближе, она узнала Елизавету Степановну – Любину маму. Прижавшись к ней, стояла пятилетняя Верочка.

Смотреть на них было невыносимо. Елизавета Степановна почему-то вертела головой из стороны в сторону, глаза у нее были совершенно пустые, видела ли она что-нибудь, было непонятно. Во всяком случае, Анну Эразмовну она не заметила. Заметила ее Верочка, подбежала, вцепилась в руку, больно вцепилась, подняла папины голубые глазки и прошептала: «Тетя Аня, тетя Аня…». Больше она ничего сказать не смогла.

Анна Эразмовна задохнулась от жалости и так же шепотом спросила:

– Что, Верочка, что?

– Андрюши нету.

– Боже мой, Верочка, что ты говоришь? Как это нету?

– Когда Любу увезли, он ушел. И до сих пор нет, – вдруг сказала Елизавета Степановна.

Что-то странное произошло с Анной Эразмовной. Еще секунду назад она чувствовала себя совершенно разбитой, растерянной, ни на что не способной. Но вот перед ней стояли два несчастных, беспомощных существа, старе та мале, нужно было что-то делать.

– Елизавета Степановна, дорогая, пойдемте, Верочке спать пора.

Эти простые слова, сказанные спокойно и твердо, как будто разбудили пожилую женщину. Она взяла Верочку за одну ручку, Анна Эразмовна – за другую, и они вошли во двор. Двор был старый, типично одесский, с деревянными балконами-галереями. На перилах сушились круглые половики, связанные из разноцветных лоскутов, и сидело невероятное количество кошек.

В отличие от жизни, бившей ключом во дворе Анны Эразмовны, здесь царила тишина. Дети не гоняли по двору, на балконах никто не сидел, пахло кровью и смертью. В сгущающихся сумерках отчетливо белел песок, полностью перекрывающий подход к лестнице.

Анна Эразмовна взяла на руки Верочку и, содрогнувшись, ступила на песок. Переступить его своими короткими ножками она никак не могла. В длинной комнате, где дверь заменяла окно, царил жуткий беспорядок. Она помогла уложить ребенка и, прощаясь, сказала: «Не волнуйтесь, Елизавета Степановна, Андрей обязательно вернется». Кажется, она догадалась, где он мог быть, но предпочла промолчать. Взаимная пламенная любовь Олега и тещи была известна всему кварталу.

Почти совсем стемнело, и она поплелась домой еще медленней и осторожней, чем прежде. Состояние тротуаров никакими рациональными причинами объяснить было нельзя. Люди покорно обходили глубокие выбоины, ямы, рытвины и канавы, спотыкались, падали, ломали руки и ноги, никто при этом даже не вспоминал про ЖЭК или исполком. Беба Иосифовна дважды поимела здесь перелом ноги, сначала левой, а потом правой, чтоб не обидно было. У Анны Эразмовны на этот счет была своя теория. Видимо, в одном из параллельных миров их квартал был плацдармом, где шли тяжелые продолжительные бои, грохотали танки, рвались снаряды, глубоко в землю зарывалась пехота.

Ее собственное сражение на сегодня еще не было окончено. Муж спал у включенного телевизора, она разбудила его, выслушала все, что положено по поводу не купленных сигарет и напоила чаем, маме дала кефир и перестелила постель. Сынок был ярко выраженной совой, настоящий аппетит просыпался у него ближе к полуночи, и его пришлось кормить основательно. Кошка Мася, явившаяся к ним три года назад прямо из мусорного бака, теперь ела только корм для привередливых котов. Она сидела у пустой мисочки, изображая немой укор и недоумение.

– Ну, извини, Мася, совсем про тебя забыла, -Анна Эразмовна погладила кошку и насыпала ей хрупиков.

Наконец, все уснули, кроме Миши. Телевизор у него светился почти всю ночь (хорошо, хоть бабушке не мешал), кто его знает, что он там смотрел.

И приснился Анне Эразмовне сон. Снится ей библиотечный двор, но не сегодняшний, где цветущая природа милостиво камуфлирует позор запустения, а столетней давности, виденный ею на старинной фотографии в библиотечном Музее книги. На месте огромного деревянного сарая, наскоро сбитого из старых досок, стоит затейливая чугунная беседка, а там, где наяву высятся кучи ржавой жести и битых кирпичей, разбиты клумбы. «Они разбили клумбы, а мы разбили все остальное», – думает Анна Эразмовна.

Картина, открывшаяся перед ней, – это негатив: на сером небе пульсирует черное солнце, пеплом летают цветы вишни, чугунная беседка раскалена добела.

В абсолютной тишине она идет к беседке, в которой сидит похожая на Любу красавица-гречанка, жена писателя – Нобелевского лауреата, которая на расспросы о нем всегда и всем отвечала одно и то же: «Ничего не помню». Она подходит ближе и видит сидящего рядом маленького мальчика, весело болтающего ножками.

Большая белая птица пролетает прямо у него над головой и усаживается на перилах. Анна Эразмовна узнает библиотечную ворону, испокон веку живущую во дворе и ворующую еду у бесчисленных библиотечных кошек. Ворона из сна омерзительна. Нет, смущает вовсе не ее цвет, что-то не то у нее с глазами. Это очень знакомые, холодные, безлсалостные, без капли интеллекта глаза. Глаза человека, переступившего черту.

Мальчик пугается вороны и начинает плакать, он рыдает все горше и горше, беззвучно разевая крошечный ротик. Женщина сидит неподвижно, не делая никаких попыток успокоить ребенка, и странная улыбка кривит ее губы. Судорожные рыдания сотрясают маленькое тельце, ребенок начинает задыхаться, и вдруг у него горлом идет кровь, бело-серая, отливающая металлическим блеском и распадающаяся при ударе об пол на крошечные юркие шарики.

Ворона поворачивает голову, Анна Эразмовна понимает, что через секунду этот невыносимый взгляд остановится на ней, и закрывает лицо руками.

Ей холодно, очень холодно, она отнимает руки от лица и обнаруживает, что стоит на улице ночного города. Светится одно-единственное, разделенное на прямоугольники, окно на первом этаже, она подходит, сквозь один из них заглядывает внутрь и видит картину почти идиллическую: в камине горит огонь, совсем еще юная женщина (ей очень подходит ее имя), перебирает прозрачными пальчиками струны маленькой позолоченной арфы, странный молодой человек сидит за круглым столиком и что-то быстро пишет. Время от времени он поднимает голову и устремляет на свою подругу взгляд, полный любви и страха. Он панически боится ее потерять, она – его единственная надежда на нормальную человеческую жизнь.

Вдруг Анна Эразмовна видит рядом с собой мужчину средних лет с обвисшими усами, потом у окна появляется юноша с пышной шевелюрой и упрямо выдвинутой нижней челюстью, потом смешной лысый клетчатый человечек. Множество еще каких-то людей толпится у нее за спиной. Все они неотрывно смотрят на молодого человека, кто с любопытством, кто с сочувствием, а клетчатый – с безграничным обожанием.

С раздражением и тоской она думает о том, что произойдет через секунду. Не жить страдальцу в любви и покое, не быть ему нормальным, и все это слетевшееся воронье урвет каждый в свое время кусочек от его несчастной славы.

Женщина отрывает пальчики от струн, широко открывает рот, мужчина вскакивает, зрители замирают в ожидании…