— Паснуты?

Он недружелюбно взглянул на меня:

— Большой, с длинным носом. Понка называют его паснутой.

— Не знал, что есть такое название, — как бы извиняясь заметил я.

— Все вещи имеют названия, — с достоинством произнес он. — «Паснута» означает «длинный нос». — И добавил: — Паснута очень тяжелый. Он оставляет в снегу глубокие следы.

— Ну, был ранний снег, — подсказал я ему, чтобы он продолжил рассказ.

— Я оказался не готов. У меня были мясо и шкура, но шкуру я не успел обработать и не мог построить вигвам, а снег падал очень густо. Пришлось искать пристанище в горах, где валялись поваленные деревья или большие камни. Я хотел найти убежище, которое защищало бы меня от сильного ветра, свирепствовавшего вовсю.

— И что же?

— Нашел пещеру. Небольшую такую. — Он развел руки меньше чем на два фута. — Расколотая скала, внутри черная. Я заглянул и увидел внутри помещение, большое, как три вигвама вместе.

Вошел. Сухо, тихо, ни зверей, ни птиц, ни ветра — никого. Старое кострище — одна зола. Вокруг камни, они лежали вот так. — Он жестами показал, что камни образовывали окружность. — Наломав сушняка с упавшего дерева, развел огонь. В пещере стало теплее. Не тепло — теплее. Я подумал, что тут всегда холодно. — Он опять замолчал и мы оба углубились в работу над мокасинами. — Костер горит. Я подбрасываю ветки. Он горит ярче. А по стенам движутся тени. Я смотрю… и мне становится страшно.

— Страшно? Почему? — нетерпеливо воскликнул я и сразу же пожалел о своей несдержанности. Кеокотаа снова замкнулся. Теперь надо ждать.

— Слишком много теней, — наконец почти выдохнул он и взглянул на меня. — Тени от костра, но и другие тени тоже. Высокие, тонкие, они двигались сами по себе, и страх охватил меня. Но снаружи холодно. Без огня, защиты от ветра — смерть. И тогда я сказал, я, Кеокотаа из племени кикапу, ничего не боюсь, посидел и решил: не надо подкладывать ветки в огонь. Он погаснет — исчезнут пляшущие тени. Я дал огню потухнуть, но даже когда остались только красные угли, тени по-прежнему плясали, только медленно. Тогда я снова развел огонь. Тени не приносили мне вреда. А если пещера погрузится в полную темноту… кто знает, что может быть? Возможно, огонь существует для этих теней. Может, они любят его, потому что он дает им жизнь? Тени ожили снова, хотя высокие и тонкие плясали медленнее других. Спать боялся. Всю ночь кормил тени их любимой пищей — светом от костра. Давал им жизнь, делал подношения в виде веток, страдая от мысли: что будет, если топливо кончится? Вдруг мне почудилось, что тени стали выше. Я встал, показал им, как мало осталось веток, и вышел на холод, чтобы набрать еще. Развел огонь. И тут мне пришло в голову, что теперь я попал в рабство к теням. Я слежу за костром, слежу за топливом. Отпустят ли они меня утром? Тогда с наступлением утра я решил бежать. Подложил веток в огонь, а затем вышел, как будто хочу принести еще. И убежал. Прочь, сквозь снег! Я бежал, лавируя между деревьями, несся до тех пор, пока хватило сил. Теперь я больше не боялся! Я свободен! Я скрылся! — Он посмотрел на меня. — Я не вернусь туда. С меня хватит.

— А твоя шкура? Та, которую ты принес в пещеру?

Он пожал плечами:

— Наверное, она там. Плевал я на эту шкуру. Я не пойду в пещеру.

— Ты покажешь ее мне?

Он снова пожал плечами:

— Покажу. Подожду два дня. Если не вернешься, уйду, далеко, очень быстро.

Мы долго молча работали, и мокасины в наших руках приобретали нужную форму.

Потом я решился:

— Ты говорил, что «они живые, но не живые»… Имел в виду тени?

Он ответил мне молчанием.

Прошел почти час. Мы отложили готовые мокасины.

Наконец он произнес:

— Там есть еще более глубокая пещера. Я входил в нее.

— Еще одна комната?

— Что такое «комната»? Другая пещера, еще глубже и в горе. Я посмотрел туда.

— И что же?

— Трое лежали и спали. Трое, плотно завернутые в шкуры. Шкуры были плотно завязаны вокруг них. Только лица виднелись, руки и ноги.

— Связаны?

— Как похороненные. Как мертвые. Каждый завернут Б шкуру. Лица старые… очень-очень старые! Сморщенные. — Он сжал пальцами кожу на своем лице, показывая, как выглядели лица тех троих. — Когда я поднял факел, их глаза ожили! Они уставились на меня! Голубые глаза, как у англичанина, только злые, дикие, странные! Я убежал в другую пещеру. Все же тени лучше, чем те, кто лежит и спит с открытыми глазами.

История казалась странной, но я поверил ему. Кеокотаа не лгал. Он действительно видел то, о чем рассказывал. Но что такое то, что мы видим? То, что ожидаем увидеть? Или представляем, что видим? Он испугался. Так какая же часть его рассказа реальность, а какая — плод воображения?

Саким учил меня с недоверием относиться к фактам, о которых рассказывают другие, потому что одни и те же явления могут истолковываться по-разному. Глаза видят, мозг объясняет. Но объясняет ли он правильно? Мозг располагает только тем, что вложено в него опытом и обучением. Вероятно, этого мало. Потому что видеть еще не значит понимать.

Я, пришедший из другого мира, имел совершенно иной запас знаний, чем Кеокотаа. И наверное, объясню, что увижу, по-своему. Кроме того, меня разбирало любопытство. Голубые глаза? Вряд ли, но возможно. Три тела, завернутых в шкуры, — похоже на захоронение. Тела могли быть мумифицированы.

К этому времени я уже поверил, что Кеокотаа мой друг, и очень хотел сохранить нашу дружбу, а высмеять Кеокотаа — значило потерять его. Я не смел пренебрежительно отнестись к его уверенности в том, что он видел, или в том, что ему показалось, что он видел, и приготовился увидеть все как бы его глазами.

Я буду колдовать и постараюсь убедить Кеокотаа, что использую силу магии для того, чтобы подготовиться к испытанию, которое мне предстоит. Он должен верить, что его рассказ произвел на меня впечатление и что только сильнейшая магия может отвратить зло, с которым я готовился встретиться.

В ту ночь я улегся спать с мыслями о том, что и как мне сделать.

Меня действительно разбирало сильнейшее любопытство. Настоящие мореходы знают множество историй, которые не достигают ушей их сухопутных собратьев; некоторые из них представляют собой чистой воды суеверия, но кое-какие отдаленно напоминают реальные события, свершившиеся давным-давно, о которых никто и не помнит.

Огромное число древних рукописей сгорело во время пожаров, погибло при взятии городов или просто сгнило по небрежению. Известнейшими мореплавателями древности считались, например, карфагеняне. Потомки финикийцев, тоже прекрасных моряков, карфагеняне были лишены римлянами, их соперниками и врагами, доступа к источникам сырья и бороздили моря в поисках необходимого. За сотни лет до рождения Христа финикиец Ханно обогнул Африку. Пересечь Атлантический океан гораздо легче. Куда ходили карфагеняне, за исключением нескольких случаев, нам неизвестно Однако арабы, которые тоже являлись искусными мореходами, имели больший доступ к финикийским документам, чем европейцы, поскольку захватили такие их крупные торговые порты, как Тир, Сидон и Александрия.

Поскольку мусульманская религия требует от правоверных совершать паломничество в Мекку, многие из них бросали насиженные места и отправлялись в путь. В Мекку они приносили с собой не только сведения о своих родных краях, но и о тех странах, которые пересекали или о которых слышали.

Мой разум не исчерпал всех возможных предположений о том, кем могли быть трое в пещере и как туда попали.

Давно, еще маленьким мальчиком, я шел с отцом вдоль прибрежных скал, там, где Атлантический океан презрительно кривит свои пенные губы в сторону берегов Америки. Прежде я не видел моря, хотя в доме у нас о нем говорили постоянно, поскольку отец пересек океан на своем собственном корабле.

Передвинув тысячи тонн песка, трудяга-волна обнажила остатки затонувшего еще в древности корабля. В это время в Виргинии уже существовала колония, но «Майский цветок» со ставшими потом знаменитыми пассажирами на борту еще не пересекал Атлантический океан, так что корабль, увиденный нами, наверняка был очень древним. Из песка торчали только детали серого шпангоута. Скорее всего, экипаж покинул разбитое судно, а волны затем выбросили его на берег. Отца заинтересовала конструкция корабля. А я перебил его и спросил, откуда он приплыл. Наконец, полазав по бревнам, отец сказал: