— Не желаете выпить, Dottore Брунетти? Или, может быть, чаю? — Казалось, женщина механически повторяет фразы из учебника итальянского языка, но примечательно, что к нему она обратилась как положено.

— Прошу вас, синьора, не беспокойтесь, — ответил он со всей учтивостью.

— Два ваших полицейских уже были сегодня утром здесь. И унесли некоторые вещи. — Было заметно, что ее знания итальянского недостаточно, чтобы правильно назвать эти вещи.

— Может быть, лучше нам продолжить разговор по-английски? — спросил он уже на этом языке.

— О да! — Она впервые улыбнулась — легкий намек на истинные масштабы ее красоты. — Так мне будет гораздо проще. — Ее сведенные горем черты словно смягчились. Даже телу ее, казалось, стало легче оттого, что языковой барьер устранен. — Я бывала тут всего несколько раз, в Венеции — и мне страшно неловко, что я так плохо знаю итальянский.

В иных обстоятельствах он бы стал горячо отрицать это, всячески нахваливая ее способности к языкам. Но на сей раз он сказал только:

— Понимаю, синьора, как это для вас тяжело, и хотел бы выразить свои соболезнования вам и вашей семье, — Ну почему слова, которыми мы отвечаем на чью-то смерть, всегда так неуместны, так вопиюще фальшивы? — Это был великий музыкант, и мировое искусство понесло невосполнимую утрату. Но не сомневаюсь, ваша потеря несоизмеримо огромней. — А это прозвучало выспренне и искусственно, но лучше он выразиться не сумел.

Возле пепельницы громоздилась стопка телеграмм — некоторые вскрыты, некоторые нет. Стало быть, синьоре приходится слушать подобное с самого утра, — однако она и виду не подала, «спасибо» — и все. Сунула руку в карман джемпера, достала пачку сигарет и уже вытащив одну и, поднеся к губам, заметила другую, все еще дымящуюся в пепельнице. Отбросив в сторону и пачку, и новую сигарету, она взяла ту, что лежала в пепельнице, — глубоко затянулась, задержав дыхание, и с видимым отвращением выдохнула.

— Да, миру музыки будет его не хватать, — проговорила она и, прежде чем он успел заметить странность этой фразы, добавила: — И нам тоже. — Хотя на сигарете успел нагореть какой-то миллиметр пепла, она щелчком стряхнула его в пепельницу, затем подалась вперед и принялась вращательным движением счищать пепел с краев, словно затачивая в точилке карандаш.

Он нащупал в кармане записную книжку, достал и раскрыл на странице, где набросал для себя списочек книг, которые собирался прочесть. Еще вчера вечером он отметил, что красота этой женщины почти совершенна, а под определенным углом и при должном освещении исчезает и последнее «почти». И сквозь пелену усталости, затуманившей ее лицо, эта красота сквозила со всей очевидностью, — голубые, широко поставленные глаза и белокурые от природы волосы, которые сегодня просто зачесаны назад и тяжелым узлом закреплены на затылке.

— Вы знаете, чем его убили? — спросила она.

— Я побеседовал утром с судмедэкспертом. Это цианистый калий. Он был в кофе.

— Значит, все произошло быстро. Хоть это хорошо.

— Да, — согласился он. — Почти мгновенно. — Он что-то черкнул в книжке, затем спросил: — Вы что, знаете этот яд?

Она стрельнула глазами.

— Не больше чем любой другой врач.

Он щелчком перелистнул страницу.

— Судмедэксперт утверждает, его не так просто раздобыть, этот самый цианистый калий, — соврал он. И поскольку на это она не сказала ничего, он спросил снова: — А как вам показался ваш муж вчера вечером, синьора? Не было в его поведении чего-то странного или особенного?

Она продолжала обтирать сигарету о край пепельницы.

— Нет, по-моему, он был такой же, как всегда.

— А какой именно, позвольте спросить?

— Немного напряженный, замкнутый. Он предпочитал ни с кем не разговаривать ни перед представлением, ни в антрактах. Старался, чтобы ничто его не отвлекало.

Брунетти воспринял это как должное.

— Может быть, вчера вечером он нервничал чуть больше, чем обычно?

Она помолчала, обдумывая его вопрос.

— Нет, я бы не сказала. Мы пришли к театру часов в семь, — это ведь очень близко.

Он кивнул.

— Я пошла на свое место в зале, хотя было еще рано. Капельдинеры часто видели меня на репетициях и спокойно пропустили. Хельмут пошел за кулисы — переодеться и просмотреть партитуру.

— Вы меня извините, синьора, но, кажется, в какой-то газете я читал, что ваш муж славился умением дирижировать без партитуры?

Она улыбнулась:

— О да, это он умел. Но она всегда лежала у него в гримерке, и он ее просматривал перед спектаклем и в антрактах.

— Так, значит, из-за этого он и не любил ни с кем разговаривать в антрактах?

— Да.

— Вы сказали, что вчера вечером зашли к нему за кулисы поговорить…

Она промолчала, тогда он спросил:

— Это что — дело обычное?

— Нет. Как я уже говорила вам, во время спектакля он предпочитал ни с кем не общаться. Говорил, что это мешает ему сосредоточиться. Но вчера вечером он попросил меня зайти к нему после второго действия.

— С вами рядом кто-нибудь был, когда он попросил вас об этом?

— То есть — был ли свидетель, что он попросил меня об этом? — В ее голосе послышались металлические нотки.

Брунетти кивнул.

— Нет, Dottore Брунетти, не было у меня никакого свидетеля. Но сама я тогда очень удивилась.

— Почему?

— Потому что Хельмут редко делал что-то… Не знаю, как это сказать… Что-то необычное. Что-то, что выбивалось бы из его ежедневного распорядка. Поэтому я и удивилась, когда он попросил меня зайти к нему во время спектакля.

— Но вы зашли?

— Да. Зашла.

— Зачем это ему понадобилось?

— Не знаю. В фойе я встретила знакомых и остановилась поболтать с ними. И совершенно забыла, что во время спектакля нельзя пройти за кулисы через оркестровую яму, что придется подниматься наверх и проходить через ложи. Так что когда я добралась наконец до его гримерки, уже прозвенел второй звонок.

— Вы с ним разговаривали?

Она долго колебалась, прежде чем ответить.

— Да, но успела только поздороваться и спросить, что он хотел мне сказать. И тут мы услышали… — Она замолчала, усердно продолжая обдирать пепел с сигареты, долго-долго ворочая погасшим окурком в пепельнице, пока, наконец, не выбросила его и не заговорила снова, причем в голосе ее что-то изменилось: — …услышали третий звонок. Времени на разговоры не осталось. Я бросила: «Увидимся после спектакля», — и пошла на свое место. И ждала, что поднимется занавес, начнется представление, но вы сами знаете… знаете, что случилось.

— Скажите, вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное?

Потянувшись за пачкой, она достала следующую сигарету. Брунетти, взяв со стола зажигалку, поднес ей.

— Спасибо, — поблагодарила она, выпуская дым в сторону.

— Вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное, синьора? — повторил он вопрос.

— Да.

— Скажите, в последние несколько недель ваш муж не вел себя как-нибудь необычно? — Не услышав ответа, Брунетти подсказал: — Ну, нервозно, как-то раздраженно?

— Я поняла ваш вопрос, — отрезала она, потом растерянно взглянула на него. — Извините.

Он решил, что лучше просто промолчать, чем принимать ее извинения.

Она помедлила, прежде чем ответить:

— Нет, он был почти такой же, как всегда. Он очень любил «Травиату», и любил этот город.

— А как проходили репетиции? Мирно?

— Не уверена, что поняла ваш вопрос.

— У вашего мужа были какие-либо сложности с другими людьми, занятыми в спектакле?

— Нет, мне ни о чем таком не известно, — ответила она после чуть заметной паузы.

Брунетти решил, что настал момент перевести вопросы в плоскость более личную. Перелистнув несколько страничек записной книжки, он пробежал их глазами и спросил:

— Скажите, синьора, а кто тут проживает в настоящее время?

Если она и удивилась этой внезапной смене темы, то виду не подала.

— Мой муж и я и экономка, которая живет с нами.