— Я наказал его не только потому, что он был нетерпимо груб со мной, но и потому, что он нарушил твой покой, хотя я ему запрещал это. Ну а теперь иди приляг снова, моя прелесть, и завтра увидишь, прав или не прав был твой преданный поклонник, обанкротившийся Хармид, говоря, что твоя мигрень пройдет и что по меньшей мере десяток звезд покинет небесный свод для эмпиреев твоих глаз.

Выдумка была плоха, но с испугу он ничего лучшего не мог изобрести. Да эта глупышка и не способна отличить изящный и оригинальный комплимент от избитой фразы. Действительно, она вскинула на него ресницы и удалилась с милой гримаской. Будь она проклята…

И Хармид затворил за собой дверь с видом человека, у которого самое тяжелое уже позади.

— Негодный мальчишка, — сказал он спокойным, медоточивым голосом, чувствуя, что почти оправился от пережитого страха, — неблагодарный сорванец, что ты можешь сказать в оправдание своих чудовищных проступков?

— Ты сказал, что дашь мне все, что я захочу, — ответил Главкон, садясь на полу и размазывая по щекам грязные слезы. — А потом начинаешь наговаривать на меня. А потом бьешь меня по голове. — Он опять громко заревел в знак протеста против такой несправедливости мира.

— Прекрати этот отвратительный вой, — сказал Хармид. — Или эти идиотки рядом подумают, что я тебя истязаю, тогда как на самом деле ты все время терзаешь меня.

— А ты дашь мне… то, что сказал? — спросил Главкон, забыв про свои слезы. — Ты сказал: все, что я захочу, — напомнил он Хармиду с обличающей обстоятельностью. — Когда я прибежал наверх и увидел тебя с мешком, ты сказал, я получу все, что захочу. Да, ты сказал. Ты сказал — все. Я слышал, как ты сказал. Ты сказал — все, да, сказал. Я тебя не спрашивал — ты сам сказал. Ты сказал — все, что я захочу. Я только повторил это после тебя. Ты сказал — все, что я захочу.

— Святым именем девяти поэтов-лириков[76] прошу — замолчи! — сказал Хармид. — Твой язык, как всегда, страдает повторами. Да, я дам тебе все, что захочешь, если ты пообещаешь не говорить ни слова об этом мешке. Понял? Ни слова о мешке.

Он осторожно положил мешок в платяной шкаф и накрыл плащом и несколькими туниками.

— В этом мешке сидит домовой, он даст нам много денег, если мы будем достаточно ловкими. Но домовой терпеть не может, когда маленькие мальчики упоминают о нем или о мешке. Понял?

Главков слушал с широко открытыми глазами. Но Хармид не хотел рисковать ничем — он не спустит с мальчишки глаз, пока они не будут наконец на борту корабля. Он все уже заранее устроил. Судно отплывает через день. Правда, Хармиду хотелось бы уехать поскорее, но это было невозможно: другое судно в Грецию отправляется еще на четыре дня позже. Три корабля отплыли на прошлой неделе, но с ними Хармид не успел уехать. Он хотел сесть на корабль, направляющийся прямо в Грецию. Плыть вдоль побережья в какой-нибудь из других пунических городов было явно нецелесообразно.

— Нет, ты не пойдешь вниз играть в мяч, — сказал он. — Ты останешься здесь со мной и будешь сторожить домового, понял?

Неделя прошла, и день и ночь были наполнены вариациями все той же темы любви. И красными стаями фламинго, летящими в солнечный закат. Диний научил ее плавать. Теперь она могла благополучно доплыть до конца пристани и достигала деревянной лесенки как раз вовремя, чтобы схватиться за нее рукой.

— Надеюсь, озерная вода полезна, — говорила она. — Я столько ее наглоталась!

Потом они лежали на поросшем травой берегу, в искрящейся золотыми бликами тени кустов роз. Они часами гуляли по проселочным дорогам, то пыльно-знойным, без единого деревца по обочинам, то вьющимся вверх, в горы, среди сгущающейся зелени, где меж мшистых камней шумел родник.

— Неужели родник всегда был здесь? — спрашивала она, целуя Диния сквозь завесу из своих распущенных волос.

И все-таки поцелуи и прикосновение его крепких рук лишь отчасти помогали ей утвердиться на этой вновь открытой ею земле. Скорее, его слова делали землю реальной. Он говорил немного, но его слова всегда были исполнены особой значимости. Его рассказы, его замечания рождались направленной к ясной цели деятельностью, дышали суровой и непорочной силой. Хотя он не рассказал ей историю своей жизни, ей думалось, что она ясно представляет себе ее во всех ее внутренних связях.

Он много пережил с того дня, как ушел из Короны, где оставил жену и двоих ребятишек. Отец его был крестьянин. И они жили вместе еще с тремя братьями и сестрой. И вот однажды он взял и ушел, потому что, казалось, это была единственная возможность вырваться из оков той жизни, где тяжелый труд так скудно вознаграждался истощенной землей. Он был моряком, старателем на приисках и ловцом губок, работал на уборке урожая и имел мастерскую по выделке кож. В конце концов он вступил в армию Набиса, вождя Спарты, который успешно отразил нашествие римлян и реакционного союза греческих государств. Диний был страстно предан Набису, и Дельфион заразилась его пылкостью. Он красочно обрисовал ей развитие Спарты на протяжении последних трех-четырех поколений. Рассказал, как завоевательные походы Александра Великого, вовлекая в свою орбиту всю Грецию, в короткий срок привели к резкому снижению жизненного уровня и заработков населения, к накоплению огромных денежных богатств и земельных владений в руках немногих. Как цари Спарты, стремясь восстановить в стране родовое братство, приходили в жестокое столкновение с созданными ими же мнимородовыми формами, которые были изобретены в целях сохранения расового господства и олигархии. Как в этой борьбе погиб Агис[77], а затем Клеомен[78] и как наконец Набис возобновил борьбу. Борьба все время углублялась. При Агисе это была яркая, но пустая мечта, обращенная к милому прошлому. При Клеомене мечта спустилась на землю, но все еще не осознала полностью своего назначения. При Набисе задача была выполнена. В Спарте нет больше рабов. Он уничтожил рабство. Он уничтожил расовые различия. Он уничтожил право угнетать человека.

Слова замирали в пьянящих абстракциях. Она не представляла себе, как этот строй можно претворить в жизнь, какими были бы его отдельные черты. Но она понимала, что возлюбленный говорит о путях жизни, в которой изменено самое существенное, в которой человеческое достоинство из мечты стало реальностью, в которой свобода стала чем-то большим, нежели пустой звук и фальшивая фраза, — приведенной в действие мечтой. Дельфион не только была увлечена любовью и поддавалась влиянию любимого; ей был близок духовный мир Диния, в ее душе находила отклик и его страсть. Она не могла отделить одно от другого, и это делало ее ответное чувство еще более полным, словно она сама прошла через битву за освобождение человечества, в которой участвовал Диний.

Лишь в одном Дельфион не могла разделять уверенность Диния — в том, что Набис победит и что скоро весь мир последует за ним по пути ко всеобщему братству. Она от всего сердца, от всей души готова была признать, что движение, возглавляемое Набисом, — реальность, но для нее это было лишь преходящее, временное утверждение человеческого достоинства, свободы и любви, ибо человеческое достоинство, свобода и любовь не могут надолго восторжествовать в мире пагубных страстей и алчности, которые очень скоро начнут разъедать и уничтожать эти великие завоевания. Несомненно, мечта возвратится, чтобы вновь вдохновлять людей, однако ей не хотелось серьезно размышлять об этом. Единственной истиной была та истина, которая осуществляется при жизни людей, сейчас. И поэтому у нее были минуты, когда сознание своего полного приобщения к делу, которому посвятил себя ее возлюбленный, навевало на нее глубокую грусть, словно музыка, слишком нежная, слишком замирающе нежная, чтобы ее долго можно было выносить. Дельфион могла продолжать жить, лишь сжимая его в объятиях, лишь будучи уверенной в реальности его сильного, гибкого тела. Всю ее поглотила мука желания.