Выступив на Конгрессе, покойничек обратно умер, свалился прямо на трибуне, одновременно родившись в Москве в семье даунеровского бутылочника.

Бутылочник, разбогатевший на приёме у бомжей пустых бутылок, дал сыну приличное образование, но хороших манер не привил. Он и сам в них дико нуждался.

Выучившись в университете, защитив две диссертации, бывший нобелевец, ныне сын бутылочника и безработный кандидат наук, вдруг ночью видит сон, будто он великий нобелевский лауреат и закапывает райские гэджеты в подмосковном лесу под баобабом. Бабобабов под Москвой не так уж много, поэтому проблем с кладоотысканием не было.

Среди гэджетов, найденных в лесу, было много нужного: – зажигалка для сжигания мусора в любых количествах на всей планете за две секунды; – безразмерная дымка-невидимка для поглощения вонючих отходов на всей земле за один час; – кинотеатр размером с компьютерную мышку для просмотра фильмов уже готовых и тех, которые только собираются снимать…

Список можно продолжать, а смысл?

Сын бутылочника обошёлся с папиным добром похабно. Дымку-невидимку измельчил, изрубил на мелкие кусочки, наделал фильтров для голландских самокруток, зажигалку выбросил за нефирменный вид, а кинотеатр у него украли голливудовцы, пронюхав про такую ценную халяву. В итоге он остался всё равно голый-босый, со своими грёбаными диссертациями.

От этих потрясений у него открылся третий глаз, и он начал гадать цыганам на улице.

Цыгане были ему сильно благодарны. На эти деньги он сумел обеспечить не только первую, самую старую жену, кошатницу-голубятницу, но и много-много других жён, как своих, так и чужих.

А началась эта улётная карьера не без помощи ребёнка, хотя детей он дико ненавидит.

Как-то в вестибюле крутой гостиницы, битком набитой учёными иностранцами, он увидел рыдающего цыганского мальчика.

Откуда в такой крутой гостинице цыгане, да ещё и рыдающие, да ещё и мальчики?!

Любопытный сын бутылочника напоил мальчика шампанским (еле-еле сдерживая детофобию), дал закурить, и тот поведал ему своё горе. Гостиничный банщик не разрешил ему прыгнуть в бассейн, даже один раз нырнуть не дал. Вымогал сто долларов, которых пока не было, а в долг купаться он никому не разрешал, тем более цыганам.

– Где ты живёшь? Где твои папа и мама? – спросил будущий профессор.

– Папа живёт здесь, в гостинице…

– А мама?

– Мама тоже живёт в гостинице, но…

Оказалось, что у папы с мамой брачный договор неграмотно составлен. Если мама вечером приносила с улицы две тыщи баксов, ей полагалось войти в полулюкс, принять душ и даже переночевать. А если нет…

Что бывает, когда "если нет", мальчик не успел сказать. Из бильярдной выкатился его папа. Не просто выкатился, его вывели под руки охранники. Вероятно, тоже за долги.

Показушно испугавшись за судьбу этой семьи, забыв про детофобию, будущий профессор побежал разыскивать маму мальчика.

Мама нашлась быстро, в близлежащем переходе, как раз брала зелёную двадцатку из рук участника научного конгресса.

Участник был с толстыми линзами в очках, и линзы эти мешали ему видеть, что он конкретно тащит из бумажника.

Цыганка орала, что двадцатки недостаточно, что если все так будут подавать, её семья не выживет в такой гостинице, а из другой ей ездить на работу неудобно. Но иностранец не понимал по-русски.

Дождавшись, когда уйдёт подслеповатый фраер, будущий профессор подошёл к цыганке, чтобы её показушно утешить, но вместо этого стал… непоказушно вещать!

Благодаря этому вещанию, семья цыганёнка приподнялась, нашла более хлебное место, чем пятизвёздная забегаловка, набитая очкастыми занудами.

Слух о талантах бутылочника-младшего разнёсся по Москве и за её пределами, к нему начали валом валить, записываться в очередь. Пришлось открыть бюро, нанять десяток секретарш, чтобы отвечали на звонки, и ещё десяток, чтобы репетировали роль его будущей супруги.

Всё это привело к тому, что будущий профессор стал настоящим – путём покупки дорогих учёных титулов. Но бросать основную работу он не собирался. Даже сто реальных профессоров не в состоянии иметь такие деньги, к которым он привык.

В лабораториях профессор появлялся редко, да и то не для работы, а для шашней с лаборантками. За это секратарши на него обиделись, бросили репетировать роль жены, и стали все его научные секреты выдавать, раздавать направо и налево.

На это-то я и рассчитывала. Где ж мне было искать папин гэджет, как не в занюханных лабораториях бутылочника?

Судьба суперсекетного папиного гэджета, универсального вселенского мыслепереводчика с разных языков по-прежнему была не ясна. Профессор про него никому никогда не рассказывал, никому не показывал, на кусочки не рубил и не выбрасывал, не терял и не дарил… Хм. Странно! Честно говоря, я даже не спросила папу, как этот мыслепереводчик выглядит.

Изо всех лабораторий я сначала выбрала одну, самую ближнюю, всего-то двести сорок километров от родного дома. В ней профессор появлялся чаще, чем в других.

Димульку я туда сто раз возила на такси, типа с коллективом познакомить, чтобы потом по его карточке легко было пройти. Оставалось, надев любимый гэджет (кроссовки-невидимки), тайно выскользнуть из дома. В лаборатории я собиралась сдать кроссовки гардероб, так как в них меня могли чем-нибудь химическим полить, не зная, что я рядом.

Всё было продумано до деталей, но сначала надо было сделать контрольный вылет. С прилётом назад через полчаса, для проверки.

Я не о том волновалась, что меня разыскивать станут, нет. Одним дауном в семье меньше – тотальный праздник с приглашением соседей, поеданием торта и распитием шампанского. Кто будет добровольно дауна искать, когда так крупно повезло в кои-то веки? Я волновалась за Димульку. Профессоры, вроде, привыкли к нему, но… Зная подлый характер даунера-профессора и его жены, тоже явной даунерши, не мешало и подстраховаться. Одно дело, когда мы оба тайком на такси в институт мотались, а другое – когда Димочка с ними остался один на один…

Отлетев от дома не очень далеко, всего на десять километров, я стала потихоньку возвращаться. Подлетаю к родимому гнезду, гляжу в окно на родимом этаже…

Батюшки! Не прошло и получаса, а они уже опять куда-то Димочку готовят! Но уже без соски во рту, а с тарелкой торта перед носом. У тарелки – два батона хлеба, разрезанных вдоль и толсто намазанных маслом.

Вот оно что! Булимию шьют ребёнку, обгадить окончательно хотят, дискредитировать на сто процентов, чтобы со всеми потрохами уже в другой интернатик сдать, для более взрослых даунов. Видимо, решили, что я потерялась насовсем, очень удачно пропала и больше никогда не вернусь.