«Ой, где был я вчера, не найду днем с огнем. Помню, были там стены с обоями» — произнес Андрей, садясь на кровати и хватаясь за гудящую как колокол голову. Вчера он пришел поздно, в дымину пьяный. Рядом лежала жена, делая вид, что спит. Перфильев тяжело встал, кое-как натянул одежку и отправился на кухню к заранее припасенной, заветной баночке маринованных огурчиков. Ополовинив ее, Андрей почувствовал себя гораздо лучше. Не дожидаясь того, когда встанет теща, он приготовил кофе, вынул из холодильника хлеб и ветчину, добавил горчицу и майонез, пару яблок, апельсины, шоколадное масло, печенье. Сложил все на тележку и отвез в комнату.

Жена продолжала дуться, но под телевизор это было почти незаметно.

Из своей берлоги выползла теща. Квартира сразу же наполнилась воркотней, грохотом кастрюль, звяканьем, стуком, скрипом и чавканьем. Набив утробу, старуха принялась за свою заигранную пьеску, которая называлась: «Вы сволочи, а я святая». Зинаида Терентьевна принялась развазюкивать воду по полу, повторяя при каждом галсе грязной, вонючей тряпки свои слова, стертые бесчисленными повторениями: «Суки, твари, агаисты, лентяи, молодежь сраная».

Андрей выглянул из своей с женой комнаты, дождался, пока старуха, почувствовав его взгляд, посмотрит в его сторону. Наконец, их глаза встретились. Перфильев попробовал представить себя слегка влажной губкой, которая попала в тазик с водой и вбирает теперь жидкость бесчисленными порами:

— Не болит голова у дятла? — невинным тоном поинтересовался Андрей, делая то, чему научил его вчера подвыпивший колдун, выдирая из мозга женщины энергию.

Старуха растерялась и ничего не ответила, лишь отвернулась, покраснела и быстрее задергала своими граблями.

Андрей подождал и прикрыл дверь, включил телевизор, одел жене на голову наушники, уселся поудобнее. Теще потребовалось несколько минут, чтобы отойти от шока. За дверями голос старухи поднялся до визга: — «Поговори у меня! Вылетишь примак х*ев!». И понеслось. В ход пошли отец и мать, родственники до седьмого колена.

— Ты чего, обалдел? — с негодованием спросила Вера. Рев похожий одновременно на вопль раненного носорога и сладострастный стон циркулярной пилы перекрыл музыку в динамиках наушников. — Она ведь теперь до вечера не заткнется.

— Не думаю, — ответил Андрей, продолжая сидеть с закрытыми глазами.

Вера только покрутила у виска и увеличила громкость.

В сознании Перфильева четко прорисовался образ того, как сила старухи по черному шлангу приходит к нему, энергия отделяется от оскорбительных форм ее проявления. Эту чистую энергию он поглощал, а пустые формы, как шелуху он отправил теще обратно. Через несколько минут ругань прекратилась. Старуха, вопреки обыкновению, прекратила разгром и, схватив телефон, заперлась в своей комнате. Скоро оттуда раздалось про прихаметливых, наглых козлов, мужиков, которые хуже бабы, адресованные тещей в поисках поддержки и сочувствия одной из своих подруг.

Андрей продолжал работу, выкачивая и сливая энергию этой женщины. Он поражался, как он не додумался до этого раньше. Ведь главное тут было просто перестать себя чувствовать жертвой.

И Андрей перестал быть жертвой. Если раньше он наливался бессильным гневом, мучительно краснел, стискивал кулаки, то сейчас он стал реагировать спокойно и даже вальяжно. Чувство беспомощности сменилось холодной уверенностью.

Как его научил колдун, он стал холодно и спокойно просверливать тещу взглядом при появлении старухи в зоне видимости и представлять, как он это делает, когда старуха орала находясь вне поля зрения. Сразу стало легче. Андрей обратил внимание, что припадки ругани у старухи стали короче.

В один прекрасный день, примерно через 2 недели после начала практик, он почувствовал удовольствие от того, что делал, осознал, что к нему действительно что-то приходит, а теще от этого становится хуже. Ему стало нравиться быть этакой холодной, невозмутимо-спокойной змеей, которая давит сладкие соки из жертвы. Андрей скоро почувствовал, что совершенно не боится старухи, ее крика, бормотания и проклятий в спину.

Он даже сам стал провоцировать эту тетку на скандалы. Проходя мимо, он сам уже вполголоса произносил, вернее, шипел, как змея — «Сука». В этом звуке чудился шелест песка, вернее жизни, уходящей у старухи сквозь пальцы. Да собственно Андрей и представлял тещу как разбитые песочные часы, из которых по песчинке уходит время, время жизни его мучительницы.

Теща, почуяв неладное, сначала по-привычке попыталась взять нахрапом и криком, обвиняя его во всех смертных грехах: брошенных родителях, детях, наведенной на его дочь порче. Но тщетно. Роли поменялись. Андрей также, не обращаясь лично к ней, говорил обидные, едкие гадости, располовинивая ее своим холодным спокойным взглядом.

К тому времени, а это было примерно через месяц после начала практик, рекомендованных ему магом с Дербеневской, совершенно изменилось мировоззрение. Если раньше люди его задевали, обижали, он негодовал по поводу многолюдных толп на улицах, метрополитеновской и автобусной давки, то сейчас он в каждом таком действе находил повод для использования своего нового оружия: вступить в контакт и отнять. Люди в толпе стали для него просто мясом, он вдруг обнаружил, что ему приятно общаться с незнакомцами, повышенным, преувеличенным вниманием пропиливая человека там, где ему хотелось. На службе обычно скандальные и капризные работяги странно замолкали под его наполненной втягивающей силой взглядом и без звука делали то, что он приказывал.

В какой-то момент, Андрей понял, что в состоянии легко добиться от оппонента согласия, действуя в первую очередь не убеждением, а этой тонкой, высасывающей чужую энергию вибрацией.

Он готовился к решительной схватке, как и его противница. Старуха была явно сбита с толку. Он привыкла быть лидером, заваливая противника злобой и ненавистью, которые, вызывая ответный страх, ломали волю к сопротивлению жертвы. Но тут было что-то не то. Нервной энергии стало не хватать, а ее искусственный подъем больно бил по внутренним органам, обесточивая их.

Андрей стал замечать, что старая карга начала сдавать. Теща уже не смеялась, болтая с подругами по телефону, старалась не выходить без нужды из своей комнаты. Все чаще по ее некрасивой, грубо слепленной морде шли прыщи, а из комнаты завоняло мазью Вишневского — старуха безуспешно лечила фурункулы.

Он стал избирательным, вытягивая из нее только самое вкусное — квинтэссенцию жизни, универсальную основную энергию, которую старая, чтобы заставить его страдать превращала в гнусный крик.

Старуху заедало, что рядом, на ее кровной территории, которую она честно получила, доведя мужа до смерти, живет непрошенный человек вор, втируша, нахал, который украл ее дочь, превратив из маминой помощницы в чужую, претендующую на главенство в доме женщину.

Еще она ненавидела зятя за то, что тот враз перечеркнул ее молодость, разорванную вклочья бешеными, вредными стариками, родителями мужа, которым она в свою бытность невесткой рабски угождала в напрасной надежде избежать брани и попреков. Вернее просто обесценил ту жертву, которую она принесла, чтобы стать столичной жительницей, тем, что не стал угождать и заискивать перед ней, как когда-то она, находясь в таком же положении.

Поэтому она была готова продолжать свое дело несмотря ни на что. Временами ей становилось страшно, однако она подбадривала себя очередной порцией ругани, выташнивая в своей комнате заезженные, перемешанные с ругательствами пожелания: «Мразь, подонок! Езжай к своей матери, ей концерты устраивай. Сволочь! Тварь! Скотина! Не прощу! Чтоб ты сдох!». Темы немного варьировались, однако, все крутилось вокруг тех пожеланий, которыми во времена ее молодости, ее потчевали крепкого, домостроевского формата старики — родители мужа.

Но теща уже и ругалась через силу, а Андрей все зыркал на нее своими недобрыми, пронзительными глазами, после которых внутри оставалась пустота.