Ева-Лотта усиленно боролась с собой. Она очень любила шоколад, что правда, то правда. Но солидарность с Туесе требовала, чтобы она бросила кулек обратно с гордым: «Нет, благодарю!» Она взвесила кулек в руке. Да-а, не так-то легко проявить гордость… А что, если взять всего только одну конфетку, а все остальные вернуть? А потом дать Туесе целую салаку? Нет, так, пожалуй, не пойдет.

Но Ева-Лотта уже столько колебалась, что подходящий момент для широкого жеста был упущен. Дядя Эйнар стал на руки, а вернуть кулек человеку, находящемуся в таком положении, довольно трудно. И Ева-Лотта оставила конфеты у себя, хотя прекрасно понимала, что получила их в знак примирения. Она решила дать Туесе две салаки и отныне вести себя с дядей Эйнаром вежливо, но холодно.

— Разве у меня плохо получается? — спросил дядя Эйнар, став опять на ноги. — Нельзя ли и мне поступить в цирк «Калоттан»?

— Нет, взрослых не берем, — сказал директор Андерс.

— Нигде никакого сочувствия! — вздохнул дядя Эйнар. — Что ты скажешь, Калле, не правда ли, со мной жестоко обращаются?

Но Калле не слушал. Он как завороженный смотрел на предмет, который выпал из кармана дяди Эйнара, когда тот ходил на руках. Отмычка! Вон она лежит в траве. Стоит только нагнуться… Калле взял себя в руки.

— Жестоко обращаются? Разве? — произнес он и наступил на отмычку.

— Ну да, вы же не хотите играть со мной, — жаловался дядя Эйнар.

— Вот еще…— сказала Ева-Лотта.

Никто ничего не заметил! Босая нога Калле ощущала отмычку. Теперь следовало бы поднять ее и сказать дяде Эйнару:

— Вот — вы уронили…

Но это было свыше его сил. И Калле незаметно сунул отмычку в свой собственный карман.

— По местам! — скомандовал директор цирка.

Калле вспрыгнул на перекладину качелей.

Тяжела жизнь циркача! Репетиции, репетиции, репетиции… Июньское солнце припекало, и пот градом катился с «Трех десперадос», лучшей акробатической труппы Скандинавии". Именно так было написано на афишах, расклеенных на всех ближайших домах.

— Не хотят ли трое десперадос съесть по булке?

В окне пекарни показалась добродушная физиономия булочника Лисандера. Он держал противень со свежеиспеченными булками.

— Спасибо, — ответил директор. — Может, немного погодя. Сытое брюхо к учению глухо.

— В жизни так не уставала! — простонала Ева-Лотта.

Кулек с конфетами давным-давно опустел, и желудок тоже был пуст. Ничего удивительного — после таких упражнений!

— Да, пожалуй, пора и отдохнуть, — поддержал ее Калле и вытер пот со лба.

— Зачем вы меня тогда директором выбрали, если все равно сами распоряжаетесь? — рассердился Андерс. — Тоже мне десперадос называются! «Десперадос-обжирадос» — вот вы кто! Так бы и написали на афишах.

— Голод не тетка, — возразила Ева-Лотта и стремглав помчалась на кухню за морсом.

И, когда булочник выбросил им из окна целый кулек свежих булок, директор цирка только тяжело вздохнул, хотя в глубине души и сам был доволен.

Дома у Андерса не привыкли к булкам, да и ртов было слишком много. Правда, отец частенько говаривал: «Вот я вас сейчас угощу!» Но он имел в виду не булочки, а порку! И, так как Андерсу это блюдо уже приелось, он старался поменьше бывать дома. Ему больше нравилось у Калле и Евы-Лотты.

— И мировой же у тебя папка! — сказал Андерс, впиваясь зубами в очередную булку.

— Лучше всех, — согласилась Ева-Лотта. — А веселый какой! И до того аккуратный! Мама говорит — она совсем с ним замучилась. Он совершенно не выносит кофейных чашек с отбитыми ручками. Говорит, что мама, я и Фрида только и делаем, что отбиваем ручки у чашек. Вчера пошел и купил две дюжины новых, а дома взял молоток и отбил у них у всех ручки. «Это, — говорит,чтобы избавить вас от лишних хлопот». Мама так хохотала, что у нее даже живот заболел. — Ева-Лотта взяла еще булочку и продолжала:— И он не любит дядю Эйнара.

— Может, он и ему ручки пообломает, — с надеждой произнес Андерс.

— Кто знает. Папа говорит, что он, конечно, уважает родственников, но когда все мамины кузины, тетушки, дядюшки и всякая там седьмая вода на киселе болтаются у нас в доме, то ему больше всего хочется оказаться в одиночной камере где-нибудь подальше отсюда.

— А по-моему, в камере должен сидеть дядя Эйнар, — вставил Калле.

— Ага, ты, конечно, открыл, что это дядя Эйнар перерезал всех во время Варфоломеевской ночи, да? — сказал Андерс.

— Ну я ладно, а я что знаю, то знаю.

Андерс и Ева-Лотта засмеялись.

«А, собственно говоря, что я знаю-то? — подумал Калле немного погодя, когда кончилась репетиция. — Знаю только, что ничегошеньки не знаю!» Калле загрустил. Потом вдруг вспомнил про отмычку и чуть не подпрыгнул. У него же в кармане отмычка! Ее надо испробовать. Запертая дверь — вот все, что нужно для этого. А почему бы не попробовать открыть ту же дверь, что и дядя Эйнар? Дверь в подземелье старого замка!

Калле не раздумывал больше. Он бросился бежать по улицам, боясь встретить кого-нибудь из знакомых, кто мог бы увязаться за ним. Вверх по холму он взлетел с такой быстротой, что у самой двери вынужден был остановиться и перевести дух. Рука Калле слегка дрожала, когда он всовывал отмычку в замочную скважину. Выйдет или нет?

Сначала казалось, что нет. Но, повозившись немного, Калле почувствовал, что замок поддается. Вот, оказывается, как это просто! Он, Калле Блюмквист, открыл дверь отмычкой! Дверь заныла, поворачиваясь на петлях. Калле задумался. Жуть брала при одной мысли, что ему придется в одиночку спуститься в подземелье. Да и вообще он пришел сюда лишь для того, чтобы испробовать отмычку. Но теперь, когда вход открыт, он был бы круглым дураком, если бы не воспользовался случаем! И Калле зашагал вниз по лестнице. Подумать только — он единственный мальчик в городе, у кого есть такая возможность! Надо обязательно расписаться еще раз на стене. И, если ему, Андерсу и Еве-Лотте действительно случится опять здесь побывать, они увидят, что его имя написано в двух местах — следовательно, он побывал здесь дважды.

Но что такое: на стене нет никаких подписей! Все жирно зачеркнуто карандашом, ничего невозможно прочесть.

— Вот так штука! — громко сказал Калле.

А может быть, тут живет какое-нибудь старое привидение, которому не нравятся надписи на стенах, и оно ходит и все зачеркивает? Калле вздрогнул. Впрочем, разве у привидений бывают карандаши? Нет, что-то не похоже на правду. Но ведь кто-то все-таки сделал это!

— Как же я сразу не сообразил? — прошептал Калле. — Дядя Эйнар!

Ну да1 Он же вообще не хотел, чтобы они тогда писали свои фамилии, — он их и зачеркнул. Все ясно: дядя Эйнар не хочет, чтобы кто-нибудь, случайно попав в подземелье, узнал, что они там были. Но когда же он успел? Ведь, когда они в тот раз уходили, надписи были в полном порядке.

— Ой, какой же я дурак! — воскликнул Капле. — Да ночью, конечно!

Сегодня ночью дядя Эйнар был в развалинах. Для этого он и купил карманный фонарик. Но неужели он затеял все это лишь затем, чтобы замазать несколько фамилий на стенке? Вряд ли. Зачем он тогда ходил в сарай? Ведь не за карандашом же?

Калле усмехнулся. Потом огляделся, пытаясь обнаружить еще какие-нибудь следы дяди Эйнара. Через маленькие окошечки в подвал проникал скудный свет, но его было слишком мало, чтобы осветить все углы и закоулки. И, кроме того, кто сказал, что дядя Эйнар был только в этой части подземелья, расположенной ближе всего к лестнице? Подземелье велико. Темные коридоры расходятся во все стороны… Нет, Калле вовсе не тянуло продолжать поиски под мрачными сводами. Да и как это сделать — все равно нечем освещать себе путь.

Одно было абсолютно ясно: дядя Эйнар не получит обратно свою отмычку, это Калле решил сразу. Правда, совесть пыталась возражать, говоря, что нехорошо присваивать чужое, но Калле быстро заглушил эти доводы. Зачем дяде Эйнару отмычка? Кто знает, какие еще двери он собирается ею открывать? И если Калле прав в своем предположении, что дядя Эйнар тип подозрительный, то он сделал, в сущности, доброе дело, забрав отмычку. И, наконец, слишком уж было соблазнительно оставить ее у себя. Они с Андерсом и Евой-Лоттой могут здесь устроить свой штаб и даже — кто знает! — выведать, что тут делал дядя Эйнар.