Я сколько раз слышал, как он шебуршит под землёй у нас в саду.

— Хорошо тебе, — крикнул я ему, — у нас здесь собачья жара, а ты там прохлаждаешься!

— Что ты, сынок, — кряхтя, ответил крот, — разве я прохлаждаюсь? Я метро строю, подземные переходы. Кротопровод. Мы, кроты, ещё когда метро придумали! И прорыли его под всей Европой!

Четыре дня крот проводил под нашим садом линию метро. Весь сад покрылся кучами земли. Мой хозяин, если такую кучу видит, из себя выходит. Стоит и ждёт, когда земля начнёт шевелиться. В руке мотыгу держит, рядом ведро с водой. От ярости на месте пританцовывает. Там кроту внизу всё слышно. Он сидит тихо. Носа не высовывает. На пятый день, к вечеру, мой хозяин взял себя в руки. Стоит как вкопанный, только глаза сверкают. Крот потерял бдительность. Решил, что наверху никого нет, и давай рыть, копать, землю отбрасывать. Мой хозяин рванулся — и вот крот уже в ведре с водой бултыхается!

— Aгa! Попался! — закричал мой хозяин. Как будто поймал не какого-то несчастного кротишку, а по крайней мере буйвола. — Попался! Сейчас я с тобой разделаюсь! Я тебе покажу, как в нашем саду безобразить!

Схватил ведро и бегом к реке.

— Утоплю, — кричит, — как старую галошу!

И — буль-буль-буль — мой крот скрылся под водой! Я — за ним. Спасать. Мне крота жалко. По-моему, крот похож на не совсем удавшуюся собаку: четыре лапы, шубка, хвостик. А что лапку не может дать, так ведь и такса тоже не даёт. Как ни верти хвостом, она же собака!

Я доплыл до того места, где круги пошли, смотрю, а мой крот вынырнул. Плавает! И тоже по-собачьи! Вот это стиль!

— Из-за чего такая паника? — спокойно спрашивает крот, увидав меня. Впрочем, увидеть меня он не может. Крот почти ничего не видит.

— Не из-за чего, а из-за кого! Из-за тебя, несчастный! — рассердился я. — Стараюсь, стараюсь, а он и не думает тонуть.

— А при чём тут я, — с важностью отвечает крот. — Уж не воображаешь ли ты, сынок, что я не могу переплыть реку? Хоть я не молод, два года стукнуло, но на это ещё силёнки найдутся.

Я не стал к нему приставать и вернулся на берег. Сел и внимательно смотрел, пока мой крот не выбрался на сушу.

Потом бросился догонять хозяина. Он размахивал пустым ведром и весело насвистывал. Справился с кротом. Ха-ха-хав! Как же!

В тот день мы все были счастливы. Все втроём: хозяин — что утопил крота, я — что он его не утопил. И крот — потому что переплыл реку, хотя ему уже два года.

Все мы считали, что день удался на славу, забыв о том, что на дворе стояла собачья жара.

Вот и август пришёл. Месяц «покинутых Бариков». С июля до августа я всем просто необходим. Каждый, кому не лень, пристаёт с нежностями. Кормит. Приглашает в гости. Но в августе вдруг въезжает во двор мой хозяин на своей тарахтелке — он-то называет её «автомобиль», — и поднимается кутерьма. К машине волокут чемоданы, свёртки, сумки и прочую дребедень, а мой хозяин почти всё это заталкивает в её нутро. Потом выкидывает обратно на землю и укладывает заново. Потом выкидывает в третий раз и начинает запихивать ещё лучше. Всем это очень интересно, и домашние обступают автомобиль. И дают советы. Я в такие минуты забиваюсь в свою будку. Я-то знаю, что будет. Мой хозяин побагровеет, вылезет из кузова потный и озверевший и так заорёт, что на крыше затрясётся труба!

В конце концов умещается всё. Хозяева толпятся возле меня: «Баричек, пока! Веди себя здесь хорошо и стереги как следует!» Хозяин взнуздывает свою тарахтелку, все машут мне из окошек, и я становлюсь одиноким и брошенным. Насчёт кормёжки я не беспокоюсь, об этом позаботится молодняк нашей соседки. Но какая ответственность! Это может представить себе только тот, кто побывал в шкуре брошенной собаки. Ведь на мне остаётся всё хозяйство.

Соседкины мальчишки — это обездоленные человеческие детёныши, которые не принадлежат ни одной собаке. Но в августе они становятся моими и хотят получить от меня всё, что только могут. И вот я каждый день вожу их к реке, но только по вечерам, когда у воды нет никого, кроме лягушек.

Летом лягушек ещё можно выносить, но весной я их растерзать готов. Все ночи напролёт орут, не закрывая рта. Лягушачий концерт! Можете себе представить, что это за удовольствие!

Ничего похожего на птичье пение. И даже не собачье.

Когда поёт дрозд, тоже не велика радость. Вся его песня состоит из угроз другим дроздам, чтобы они убирались с этого места подальше.

А лягушки, наоборот, квакают, чтобы сообщить: хочу, мол, с вами познакомиться! И если их песню можно было бы перевести на человеческий язык, то она звучала бы, наверное, так: «Я одинока, умна, мила, люблю лягушачьи концерты на вольном воздухе, приходите, будем дружить!» И всегда находятся желающие. Лягушка откладывает пять или даже десять тысяч икринок, из которых потом выводятся головастики. Конечно, их будет значительно меньше. Ведь икринки многим идут в пищу. Лягушка появляется на свет не сразу, не то что щенок — уже готовеньким. Она выводится из головастика постепенно. У головастика вырастает хвост, потом передние лапки, потом задние, и только когда хвост отвалится, получится лягушка. Я сказал, что лягушки орут, не закрывая рта, это не совсем так; они, конечно, орут, но с закрытым ртом! По крайней мере, та, моя знакомая.

Как-то я доставал из воды палку, раз десять не меньше, а в одиннадцатый не захотел. Я сделал вид, что её не вижу, и уставился на провода на столбах.

— Что, провода разглядываешь? — слышу вдруг голос рядом.

Это была моя лягушка.

— А чего мне на них глядеть, пусть хоть пропадом пропадут, если они не на моём дворе!

— Ничего другого я от тебя и не ждала, — с укоризной квакнула лягушка. — Мы, лягушки, открыли электричество! Несём земному шару цивилизацию, а зачем? Ведь вас, собак, она совсем не коснулась. Вы как были собаками, так ими и останетесь!

Буль! — и скрылась под водой. К своему счастью! Я — добряк и долго терплю, но когда моё терпение лопнет, то берегись! Страшнее меня и свирепей не найдётся в целой деревне. Можете спросить у почтальона. Или у трубочиста!

Насчёт того, что лягушки открыли электричество, это, между прочим, всем известно. Синьору Гальвани приготовили к трапезе лягушачьи лапки — в Италии и в некоторых других странах они считаются лакомством. Лапки висели на медных проволочках на железных перильцах. Их раскачивал ветер. Стоило только какой-нибудь лапке коснуться железа, как она начинала дёргаться. Гальвани поглядел и воскликнул: «Ах, ах! Электричество!» А может быть, он воскликнул что-то другое.

Но если вы хотите приписать это открытие лягушкам — воля ваша, тогда уж считайте, что кошки изобрели письменность. Или я придумал слово «конец», потому что на этом и кончаю свой рассказ.

Кончаю потому, что уже рассказал вам достаточно. И теперь вы знаете, как живу я и как живут некоторые животные вокруг меня. Я, конечно, уверен, что ни одно животное не может сравниться с собакой.

Но ещё я знаю, что мир только тогда прекрасен, когда мы живём все вместе.

И мы, собаки, и читатели детских книжек, и ёжики, и олени, и даже горластые лягушки. Если бы весь мир был населён одними только Бариками, или читателями детских книжек, или только ёжиками, то представляете, какая была бы скука!

Итак, всего вам доброго! Если я вам понадоблюсь зачем-нибудь, вы всегда найдёте меня в моей конуре.

Всё! Гав-гав!

Ха-ха-хав!