Он поднял руку и коснулся моей щеки.

— Я не могу отрицать, что во мне сидит безумие. Сейчас моя голова наливается болью, эта боль стучит в виски, и так будет до тех пор, пока я не впаду в полное забвение. Бывают часы, которых я страшусь, когда на меня опускается мрак, чернота, и тогда я ни за что не ручаюсь, ничего не помню, даже собственного имени. Тогда в моей памяти не остается ничего, кроме видений, хоровода лиц и голосов, которые то появляются, то исчезают. И тогда я всецело завишу от друзей и родных, как бы мало их ни было, чтобы полагаться на их слова о моем поведении, когда я прихожу в себя и ко мне возвращается рассудок, я мыслю достаточно разумно, чтобы мои поступки не были мне безразличны.

Он уронил свою руку, и на смену ласковому прикосновению пришел порыв холодного ветра, от которого моя кожа покрылась мурашками. Мне мучительно хотелось снова схватить эту сильную руку и прижать к своему лицу, прикоснуться к ней губами и впитывать ее прикосновение, ощущать ее тепло и запах, пока я не устану от этого. Но больше всего мне хотелось исцелить его.

Он принялся медленно, как бы крадучись, кружить по комнате, время от времени прижимая пальцы к вискам, подошел к стрельчатому окну позади письменного стола и постоял там некоторое время, вглядываясь во влажную тьму. И в эту минуту мне показалось, что он всю свою жизнь провел, глядя на знакомый ему мир, знакомый и все же чуждый. Чего он искал в нем? Забвения или правды?

И тут на меня снизошло просветление. Это случилось, когда он поднял руку и прижал ладонь к морозному оконному стеклу. Меня пронзила эта мысль, как ледяной ветер, так что у меня едва не начали стучать зубы. Он смотрел не на сады, не на деревушку Малхэм и не на вересковые пустоши, расстилавшиеся позади нее. Он смотрел на свое отражение в стекле, на неизвестного ему человека, которого он там видел.

Я не выдержала этого зрелища и поспешно выскользнула за дверь. И, оказавшись снова в своей комнате, куда я бежала спасаться сквозь холод и мрак к своему уединению, я заперла дверь на замок.

«Я больше не могу здесь оставаться, — уверяла я себя. — Я уеду тотчас же. Уеду и никогда больше не вернусь сюда».

Но, нет, это были пустые слова. Я снова отперла дверь и направилась в комнату Кевина, имея определенную цель. Я остановилась на пороге детской, глядя на колыбель и спящего в ней ребенка. Потом на цыпочках приблизилась к ней, бросая боязливые взгляды туда, где восседала старая нянька.

Я прислушалась. Все было тихо.

Тогда я осторожно двинулась вперед, стараясь не производить шума. Как я и ожидала, Би все еще сидела на стуле, сложив на коленях костлявые руки и в полусне клюя носом.

Я поспешила к детской кроватке, полная решимости осуществить свой план. Кевин лежал на спине. Я долго смотрела на него — кожа у мальчика была нежная и шелковистая. Сердце отчаянно билось у меня в груди, когда мои руки скользнули под его спинку. Темные волосики падали малышу на лоб, открывая взору ссадину над бровью.

И только в эту минуту я подумала о Нике, вспомнила, как дрожали его руки, когда он нежно ощупывал лобик ребенка.

Это была самая тягостная и мучительная минута в моей жизни. Меня охватило чувство стыда и раскаяния, когда я подумала о собственном эгоизме и себялюбии.

Я опустила спящего малыша обратно в колыбельку и вернулась в свою комнату, где несколько часов провела в столь мучительной нерешительноети, что забыла даже свой страх перед темнотой, и почти не заметила, как зашипела моя свеча перед тем, как погаснуть. И сон, который не сразу пришел ко мне, был тяжким и беспокойным. Я металась на своей постели, проклиная себя за обещания, данные мною Джерому и себе самой.

Бедный Джером! Лучше бы ему было оставить меня погребенной в Менстоне, раз свобода, купленная столь дорогой ценой, не принесла мне ничего хорошего. Меня покинула решимость, я ощущала только смятение. Я все еще любила Николаса Уиндхэма, я была прикована крепкими узами к безумцу. Увы! Мое отчаяние было беспредельным!

— Может быть, ходил кто-нибудь из прислуги. Матильда, или Полли, или Би…

— Старая ведьма спит. Я проверял.

— Тогда…

— Это была моя жена.

Я выронила тяжелый ключ, который упал с глухим стуком. Встав на колени, я принялась шарить рукой по полу, пока пальцы мои не нащупали ключ.

— Это была моя жена, — повторил Николас громче. Он отвернулся от окна, и, хотя я не могла видеть его лица, я чувствовала, что он следит за мной, пока я искала ключ на полу. — Это была моя жена, — повторил он в третий раз.

— Ваша жена, сэр?

В полночь Ник пришел за мной. Как только он постучал в дверь, я скатилась с постели, судорожно сжимая в кулаке ключ. Когда я открыла дверь, он вихрем ворвался в мою комнату и прошел прямо к окну. Отодвинув штору, Николас замер, уставившись в темноту, и я видела его силуэт на фоне оконного стекла, серебристого от лунного света.

Я ждала, что скажет Николас, смущенная его беспокойным состоянием духа.

— Вы спали? — спросил он наконец, и я заметила, что голос его звучал иначе, чем прежде.

— Да, милорд.

— Вы спите крепко?

— Да, сэр.

— Значит, вы ничего не слышали? Никаких шагов? Никаких голосов в холле?

— Только ваши шаги, сэр, и стук в мою дверь.

Я видела, как его дыхание туманит стекло окна. Потом он прижался лбом к стеклу, будто жгучий холод мог каким-то образом облегчить его лихорадочное состояние.

— Никаких шагов. Никаких голосов. Как это может быть?

— А вас разбудили шаги и голоса? — спросила я.

— Да, разбудили.

— Может быть, ходил кто-нибудь из прислуги. Матильда, или Полли, или Би…

— Старая ведьма спит. Я проверял.

— Тогда…

— Это была моя жена.

Я выронила тяжелый ключ, который упал с глухим стуком. Встав на колени, я принялась шарить рукой по полу, пока пальцы мои не нащупали ключ.

— Это была моя жена, — повторил Николас громче. Он отвернулся от окна, и, хотя я не могла видеть его лица, я чувствовала, что он следит за мной, пока я искала ключ на полу. — Это была моя жена, — повторил он в третий раз.

— Ваша жена, сэр?

— И вы собираетесь уверять меня, что я это вообразил?

— Едва ли я могу вас в чем-нибудь уверять, сэр, потому что ничего не слышала.

— В таком случае вы, наверное, будете убеждать меня, что это были слуги.

— Убеждать вашу светлость в чем бы то ни было вовсе не входит в мои обязанности. Я никогда этого не сделаю, сэр.

— Конечно, не сделаете, мисс Рашдон. Вы просто усядетесь у огня в кухне и будете там молоть языком за чашкой чая…

— Нет, не буду, — возразила я. — Я не любительница сплетничать.

— Но ведь вы мне не верите.

Я подумала о том, что не худо было бы зажечь свечу. Беседовать с тенью было для меня непривычно, и это меня смущало.

— Ну? — продолжал допытываться лорд Малхэм. — Если я скажу вам, что слышал, как моя жена звала меня по имени из-за двери моей спальни, вы скажете, что я помешанный?

— Нет, сэр, не скажу. Может быть, я и идиотка, но не слабоумная.

Воцарилось молчание.

Наконец он подошел ближе. Теперь я лучше могла разглядеть его лицо: оно казалось осунувшимся и измученным.

Волосы его были всклокочены. И казались чернее теней, сгустившихся в углу. Только белая ру-башка выделялась во мраке светлым пятном.

— Мисс Рашдон, — обратился он ко мне, — и часто вы спите в одежде?

— Если меня вынуждают к тому обстоятельства. А вы, сэр?

Снова наступило молчание. Я видела, как из его рта вырвалось бледное облачко пара, когда он выдохнул воздух.

«Дракон!» — вспомнила я.

Подхватив подол юбки пальцами, я спросила:

— Вы собираетесь работать, лорд Малхэм? Николас ответил не сразу:

— Начнем через пять минут.

Пройдя мимо меня, он исчез в коридоре.

Через пять минут я заняла предназначенное для меня место. Николас взял палитру с красками и принялся за работу. Он снова заставил меня сесть боком, так что лицо мое было ему не видно. Я не удержалась и спросила: