Отец пошел к своим сложенным в рулон одеялам.

— Я очень устал, Ханни. Помоги мне снять сапоги, — попросил он, еле держась на ногах.

Ночью я внезапно проснулся: что-то разбудило меня. Я прислушался. Все было тихо. Из-под фургона я мог наблюдать за медленно угасающими звездами на утреннем небе, похожем отсюда на далекое окно. Потом незаметно мысли мои обратились к дедушке, страшному старику из Калифорнии, который так ненавидел нас с отцом и которого я ни разу в жизни еще не видел. Я съежился под одеялом, желудок мой скрутило от страха.

— Я, Иоханнес Верн, — начал я уговаривать себя, — никого не буду бояться...

Повторяя снова и снова эти слова, я постепенно успокаивался, но заснуть так и не смог. Боясь потревожить лежащего рядом отца, я осторожно выбрался из-под одеяла и стоял один в темноте, неподалеку от фургона.

Позади послышались шаги, и, обернувшись, я увидел Джакоба Финнея.

— Не спится? — сочувственно спросил он.

— Уже выспался, — ответил я. — Мне нравится быть здесь, в пустыне. Я уже полюбил эти ночи, полюбил эти звезды...

— Я тоже, малыш. Как бы ни было жарко днем, ночи в пустыне всегда холодные. Время отдыха, — заметил Финней.

— Иногда мне кажется, что здесь есть что-то, что зовет меня к себе, только никак не могу услышать, что именно.

— Мне знакомо это ощущение. — Финней достал сигарету и закурил. — Некоторые не могут выносить эти края, а для таких, как ты да я, для тех, кто полюбил с первого взгляда эту неуютную сушь, нет на земле места лучше. Прямо какое-то волшебство!.. А?

— Моя мама тоже любила пустыню.

— Испанская девушка, да?

— Да, сэр. Ее звали Консуэло.

— Очень красивое имя! — Он загасил сигару. — Знал я одну испанку, там, в долине Сонора. У нас с ней была любовь, но потом произошла неприятность: я убил человека. Застрелил его. Мне пришлось бежать... Она, наверное, теперь уже давно замужем и думать обо мне забыла. — От волнения голос его перехватило, Финней закашлялся. — Хотя вспоминаю о ней иногда. Там, где она жила, на патио, был фонтан, обычно лунными ночами мы встречались около него. Иногда болтали о том о сем, но чаще просто молча сидели на скамеечке. Ее мать всегда была неподалеку, но нас это ничуть не заботило. Мы научились разговаривать и без слов...

Я слышал, Иоханнес, о твоих родителях, — о том, как они бежали в пустыню и были там обвенчаны священником из Мехико. Не представляю, за что старик так ненавидел твоего отца. Скажи, он англичанин и протестант? А может быть, именно этого было вполне достаточно, чтобы вывести из себя старого испанца, гордившегося голубой кровью своего рода? Или потому, что отец твой был простым моряком? Все это довольно мерзко. Ты, может быть, и не знаешь, что после всех этих злоключений твой отец превратился в своего рода легенду?..

Они снарядили за ними погоню. Четыре или пять банд охотились за твоим отцом, и он каждый раз ускользал от них. А твоим родителям помогли индейцы. Они спрятали молодых людей, потому что любили твоего отца. И было за что! Дело же обстояло так. Твой отец приобрел огромное стадо коров, надеясь разбогатеть. Чтобы старый дон с благосклонностью отнесся к предложению руки и сердца. Ну, а тут у индейцев случился голод, и Верн отдал им все свое стадо. Поэтому, когда твой дед погнался за беглецами, индейцы спрятали их, а чтобы навести на ложный след, показали некоторые укромные местечки, вроде этого, где теперь наша стоянка...

Финней взглянул на небо.

— Сворачивай-ка свою постель, малыш. Мы скоро тронемся, пока не наступила жара.

Когда Джакоб ушел, я повернулся спиной к пустыне. Долгое время стоял тихо, внимательно прислушиваясь к ее таинственной жизни. К чему я прислушивался? Что надеялся уловить в ее тишине? Этого я и сам не мог бы себе объяснить. Позади вдруг раздавался шорох или начиналось какое-то непонятное движение. И это была жизнь, только очень далекая от меня. Я делал несколько шагов — и звуки тотчас замирали. Опять остановившись, я чувствовал вдруг, что меня охватывает ощущение чего-то странного, необычайного, даже пробирает странная дрожь, но вокруг опять — ни звука...

Я оглянулся и увидел около нашего лагеря каких-то людей. Увидел, как Келсо быстро вскочил в седло. Финней торопливо заряжал ружье, а отец — сворачивал одеяла. Все это будничное казалось мне сейчас таким далеким, несовместимым с тем миром, в котором я только что пребывал. Но почему несовместимым — невозможно было понять.

Я так и стоял в неопределенном ожидании, как вдруг заметил вдали, на песке, легкую тень, которой вроде бы неоткуда было взяться. И все же что-то там происходило, — что-то или кто-то отбрасывал эту злополучную тень!.. Но мне казалось, что вот-вот все должно было проясниться, я должен был понять...

На стоянке около костра кто-то спросил обо мне, и я услышал, как отец ответил:

— Он гуляет, не беспокойтесь, скоро вернется.

Внезапно я понял, что не уверен в том, что вернусь, хотя этого и хотелось. Я опять посмотрел на тень, которая будто замерла на прежнем месте, как бы в ожидании — уж не меня ли?

Резко повернувшись, слегка напуганный, я пошел к костру, борясь с желанием все же оглянуться, посмотреть еще раз на загадочную тень. Но... нет. Не сейчас. Не теперь.

Навстречу мне шел отец:

— Ханни? Все в порядке?

— Да, папа.

Он постоял рядом со мной, вспомнил:

— Обычно мы с твоей мамой ходили гулять ночью по пустыне, любили ее в эти минуты еще и потому, что были тогда еще вместе и неразлучны.

Много лет назад, до того, как здесь поселились индейцы, в этих местах жили другие люди. Какая судьба постигла их — не знаю: может быть, они умерли или их изгнали предки теперешних — индейцев. Как бы там ни было, но они отсюда ушли. Но иногда я не уверен, что их здесь нет. Мне кажется порою, что души их все еще витают где-то близко от этой земли, которую они так любили.

Каждый народ имеет своих богов, своих духов, которым свито поклоняется. Может, их боги похожи на наших, только у индейцев другие легенды и другие представления о своих божествах. Бог, Ханни, может быть тогда только сильным, когда его почитают. Боги древних людей этой земли — одинокие боги.

Наверное, они еще тут — в пустыне, в горах. Только их сила тает оттого, что никто уже больше не разжигает в их честь костров. Но они здесь, Ханни, здесь, и временами мне кажется, они знают и помнят меня.

Это, понимаешь ли, моя собственная, может быть, глупая идея, но таким образом я выражаю этим одиноким богам свое почтение.

Порою, идя через перевал в горах, можно видеть, Ханни, холмы из камней. Глупые люди их разбивают, разбрасывают, надеясь, что под ними скрываются сокровища. Что за нелепая мысль искать что-то в таких открытых всем ветрам местах!

А ведь это старинный обычай древних людей: сооружать из камней такие вот холмы. Может быть, они символизировали бремя, которое несли древние. Но возможно, это было пусть скромное, но приношение богам дорог. Я никогда не разрушал эти холмы, даже сам подбрасывал туда камни. Таким вот своеобразным способом тоже как бы делал подношение этим одиноким божествам.

Один человек как-то рассказывал мне: что-то подобное он встречал в Тибете, а некоторые из наших предков могли прийти и оттуда. Так или иначе, сын, но мне нравилось думать, что эти древние боги все еще живут здесь и, может быть, благодаря моим подношениям они стали менее одинокими...

Когда я забрался в фургон, мисс Нессельрод и миссис Вебер уже готовились ко сну. Фразер прилег на своем месте, где спал обычно, и старался задремать. Флетчер тоже был тут и почему-то, пристально посмотрев на меня, тотчас раздраженно отвернулся. Я ему не нравился, но, по-моему, ему вряд ли вообще кто-нибудь был по душе.

Отец зашел в фургон последним и присел около задней стенки. Все молчали. Мы медленно спускались по пологому склону.

Солнце поднялось, и ночной прохлады как не бывало. Фразер поколебался и, смущенно извинившись, снял пальто. Мгновение спустя Флетчер поступил так же, расстегнув вдобавок и свой жилет.