— И я?

— Что и ты?

— Я тоже могу тебя звать Кузеном?

— Разумеется. Имя как имя, не хуже других.

Пину это нравится. И он решает сразу же попробовать:

— Кузен! — окликает он.

— Чего тебе?

— Кузен, для чего сюда идут грузовики?

— Чтобы спустить с нас шкуру. Но мы встретим их и сами спустим с них шкуру. Такова жизнь.

— Ты тоже пойдешь, Кузен?

— Конечно. Надо идти.

— А у тебя ноги не устали?

— Вот уже семь лет, как я хожу и сплю в сапогах. Даже если я умру, то умру в сапогах.

— Семь лет не снимать сапоги! Разрази меня гром, Кузен, а у тебя не воняют ноги?

Тем временем вернулся Левша. Но он принес не только ножи для чистки картошки. На плече у него сидит птица, которая бьет подрезанными крыльями. За ногу птица привязана цепочкой, словно она — попугай.

— Что это? Что это? — кричит Пин и подносит палец к клюву птицы. Птица вращает желтыми глазами и моментально клюет его в палец.

Левша хохочет.

— Что, сразу убрал руки, товарищ! Берегись, Бабеф — сокол мстительный.

— Где ты его взял, Левша? — спрашивает Пин, который все больше убеждается, что не следует доверять ни взрослым, ни их животным.

— Бабеф — ветеран нашего отряда. Я вынул его из гнезда, когда он был еще птенцом. Он тотем, талисман нашего отряда.

— Было бы лучше, если бы ты оставил его на свободе и дал ему сделаться хищной птицей, — замечает Кузен. — Ничего себе талисман. Он приносит несчастье, почище любого монаха.

Но Левша подносит ладонь к уху и делает им знак помолчать.

— Та-тата… Слышите?

Они прислушиваются: внизу, в долине, раздаются выстрелы. Автоматные очереди и несколько взрывов ручных гранат.

Левша бьет по ладони кулаком и визгливо хихикает.

— Ну вот, ну вот, я же говорил, что от нас никто не уйдет. Мы всем им продырявим черепушки.

— Ладно. Если будем сидеть здесь, не больно-то много мы их продырявим. Я схожу взглянуть, как там, — говорит Кузен.

— Погоди, — останавливает его Левша. — Не хочешь каштанов? Осталось с утра. Джилья!

Кузен резко поднимает голову.

— Кого это ты зовешь? — спрашивает он.

— Жену, — отвечает Левша. — Она здесь со вчерашнего вечера. В городе за ней охотится «черная бригада».

Действительно, в дверях сарая появляется женщина с обесцвеченными перекисью волосами, еще молодая, хотя и малость потрепанная. «Вот уж никогда не подумал бы, что у Левши такая молодая и такая хорошенькая жена», — думает Пин.

Кузен хмурит брови и поглаживает усы.

— Привет, Кузен! — говорит женщина. — Я к вам переселилась. — И она идет к ним, засунув руки в карманы: на ней брюки и мужская рубашка.

Кузен бросает взгляд в сторону Пина. Пин понимает: даже здесь невозможно избавиться от этих проклятых женщин; если все начнут таскать баб в отряд — добра не жди. И Пин горд оттого, что у него с Кузеном есть свои тайны — тайны, касающиеся женщин, — и что они понимают друг друга с одного взгляда.

— Ты принесла с собой хорошую погодку, — говорит Кузен с некоторой горечью и, стараясь не смотреть на нее, показывает на долину, где все еще слышны выстрелы.

— А какой тебе надо погоды? — вмешивается Левша. — Послушай, как поет станковый. А огнеметы! Ну и бардак! Джилья, дай ему миску каштанов, он хочет идти вниз.

Джилья смотрит на Кузена со странной улыбкой. Пин замечает, что глаза у нее зеленые и что шеей она поводит совсем как кошка.

— Нет времени, — бросает Кузен. — Мне действительно пора идти. Готовьте обед. Не робей, Пин.

Он удаляется с накидкой, свернутой в скатку, и автоматом наперевес.

Пину хотелось бы догнать Кузена и не отставать, но у него ломит кости после всех приключившихся с ним передряг, да и выстрелы в долине наводят на него страх. Наверно, неплохо было бы остаться здесь, с Левшой и его женой. Пин не возражал бы, если бы они оказались гномами, живущими в одинокой хижине посреди леса, он стал бы их приемным сыном и разговаривал бы с феями. Но у человечка в матросской курточке вид какой-то вредный и зловещий, как и у хмурого, сердитого сокола, сидящего у него на плече. Жена человечка все время про себя усмехается, а ее муж этого даже не замечает. Пину хочется сказать: «Смотри, Левша, разрази меня гром, на твоем месте я не больно-то доверял бы этой женщине».

— Ты чей, мальчуган? — спрашивает Джилья и проводит рукой по его густым взъерошенным волосам. Пин резко отстраняется: он не выносит женских ласк. К тому же ему не нравится, когда его называют мальчуганом.

— Твой сыночек. Разве ты не заметила, что нынче ночью кой-кого родила?

— Здорово сказано! Здорово! — каркает Левша. Он точит нож и приводит этим сокола в ярость. — У партизана никогда не спрашивают: ты чей? Ответь ей: я сын пролетариата, моя родина — Интернационал, моя сестра — революция.

Пин смотрит на него искоса и подмигивает.

— Что? Ты тоже знаешь мою сестру?

— Не обращай на него внимания, — говорит Джилья. — Он всем в отряде задурил голову перманентной революцией. Комиссары и те против него. Троцкист — вот что говорят они ему, троцкист.

«Троцкист» — еще одно новое слово.

— А что это значит? — спрашивает Пин.

— Сама толком не знаю, — отвечает Джилья, — но слово это к нему вполне подходит: троцкист!

— Дура! — кипятится Левша. — Я не троцкист! Если ты явилась сюда, чтобы злить меня, то я мигом отправлю тебя назад в город, в лапы к «черной бригаде».

— Мерзкий эгоист! — огрызается Джилья. — Из-за тебя…

— Цыц! — прикрикивает на нее Левша. — Дай послушать. Почему больше не поет станковый?

Действительно, станковый, который все время строчил не умолкая, вдруг замолчал.

Левша озабоченно смотрит на жену.

— Что там произошло? Кончились боеприпасы?

— …Или убили пулеметчика, — с опаской замечает Джилья. Оба прислушиваются, потом переглядываются, и на их лица возвращается злоба.

— Так что же? — спрашивает Левша.

— Я говорила, — срывается на крик Джилья, — что из-за тебя я месяцами места себе не находила от страха, а теперь ты не желаешь, чтобы я здесь скрывалась.

— Сука! — кричит Левша. — Сука! Если я ушел в горы, то только потому… Ну вот! Опять заработал!

Станковый пулемет снова бьет короткими редкими очередями.

— Слава богу, — говорит Джилья.

— …только потому, — вопит Левша, — что я не мог больше жить с тобой дома: противно было глядеть, что ты вытворяешь!

— Ах так? И когда только война кончится? Когда же наконец опять начнут ходить корабли и я буду видеть тебя не чаще двух-трех раз в год?.. Скажи-ка, что это за выстрел?

Левша озабоченно прислушивается.

— Вроде бы миномет…

— Наш или ихний?

— Дай послушать. Стреляют с той стороны. Ихний.

— С этой стороны — и вдоль долины. Это — наши.

— Тебе только бы поспорить. О чем я думал, когда с тобой связался! Ну конечно, наши… Слава богу, Джилья, слава богу.

— А что я тебе говорила! Троцкист — вот ты кто! Право слово, троцкист!

Пин упивается, теперь он в своей стихии. В переулке супружеские ссоры, случалось, тянулись целый день, и он часами слушал их под окном, словно радио, стараясь не пропустить ни одной реплики; время от времени он вмешивался в перебранку, выкрикивая какую-нибудь шуточку, да так громко, что ссорящиеся замолкали, а потом оба свешивались с подоконника и набрасывались на него.

Тут все это гораздо лучше: посреди леса, под аккомпанемент выстрелов и с новыми, смачными словечками.

Теперь все затихло, сраженье в долине, видимо, закончилось; супруги сердито переглядываются, но молчат.

— Разрази меня гром! — изумляется Пин. — Неужели вы уже перестали? Или вы забыли, на чем остановились?

Левша и Джилья смотрят сперва на Пина, потом друг на друга, выжидая, пока один скажет что-нибудь такое, чтобы другой мог тут же начать ему перечить.

— Поют! — восклицает Пин. Из долины действительно несутся звуки какой-то песни.

— Поют по-немецки, — бормочет повар.