До крайности задуренные многими в Алефиных хоромах переходами, темными да глухими закутами, гости в ту ночь настолько порастеряли мозги, что и неделю спустя никто из них путем ничего не сумел ответить властям. Зато все в один голос твердили, что будто бы к переполоху в доме добавились еще какие-то завывания да крики, которые явно исходили из каменного Алефиного подполья…

Почему, спросите, власти ввязались в этот случай? Да потому, что пропал Демьян Стеблов. С тех самых Алефиных именин кузнеца никто больше не видел.

Настена от такого горя вроде бы не в себе сделалась. По дворам начала ходить, о женихе у всех справляться. А то и безо всякого спроса шла заглядывать в стайки, в кладовки… даже в колодцы. В ней было столько много горя, что даже собаки и те на нее не рыкали. Эта самая псовая терпеливость и подняла что в Яровой, что в Раздольном нешуточный ропот: дескать, собаки и те страдают за невесту, а отец, чуть ли не главный виновник дочерней беды, сидит сложа руки…

Волей-неволей, а подняться Гавриле Красину пришлось. Пошел он до властей. Ну и что? Покуда у него звенело в кармане, топтали законники Алефин двор, дом Сигарихин сизые молодчики обшаривали, но сколь ни лазили, входу в каменное подземелье так и не нашли. Выспрашивали об нем всех работников, и вместе, и порознь. Те отвечали-указывали: Мартын, как говорится, за овин, Егор за бугор, а что Евмен-егоза – за темные леса… Настена и та ничего определенного насчет подземелья сказать не могла, хотя разговаривала с властями умно, даже рассудительно. Когда же исправник заговорил с нею впрямую о пропавшем кузнеце, она вдруг насторожилась, подумала да и воскликнула себе:

– Чего же это я? Ищу где попадя. Его же только Алефа спрятать могла...

На этом выводе и зачикнуло Настену. Тут она и определилась в том, что ей непременно надо проникнуть в Сигарихин каземат.

За время Демьяновых поисков дом красавицы вдовы почти совсем опустел. Поденщики в нем работать отказались. Особенно после того, как Алевтина Захарьевна упросила Ермолая-дворника разобрать затихшую в угловухе черную барыню. Она хотела кусками посбрасывать Демьянов подарок в глубокий омут. Только Алефина просьба оказалась невыполнимой. Стоило Ермолаю лишь прикоснуться до железной красавицы, как черная вновь ожила и схватилась ловить дворника по всему дому.

После пережитого страха Ермолай неделю поудивлялся над своей увертливостью, а потом и сам взялся всех подряд ловить да орать на всю Сигарихину усадьбу:

– Я – черная барыня! Ха-ха!

С этим диким «ха-ха» Алевтина Захарьевна была вынуждена отправить Ермолая в приют для дураков. А Демьянов подарок так и остался в ее доме. После случая с дворником до черной барыни никто даже и прикоснуться-то не смел. Да и некому было касаться. Сколь ни щедрой сделалась Сигариха, задержался при ней лишь один истопник Кирилл Немец. Да и тот, наверняка, лишь потому остался, что сглуха не мог понять, что же такое в доме творится…

Деревня Яровая располагалась в трех верстах от Сигарихиной усадьбы, однако же это не было гарантией тому, что Настена Красикова, полная отчаяния, не улучит момента да не уйдет туда из-под семейного догляда искать своего Демьяна.

Кроме спущенных впустую денег, Гаврилу Красика принуждала каяться еще и эта забота.

Да. У всякого кота своя маята: одному мышей ловить, другому блох кормить…

Алевтину Захарьевну, знаем, тоже печаль не обошла. Заговорили в народе о том, что беда ее запустением в хозяйстве не кончилась. Будто бы железная барыня вскорости взялась оживать при одном только появлении Сигарихи, а потом и вовсе, по запаху, стала охотиться за Алефою.

Вот где страсти!

А мужик один хожалый, так тот голову на отсечение давал, что когда мимо Сигарихиной усадьбы шагал да стукнул в окошко дома, то увидал: плотная занавеска за стеклом раздернулась и на него, на мужика, глянуло вороненое лицо железной барыни! Однако уверял он, что глаза у нее были живые! А когда он остолбенел от страха, черная барыня захохотала, разинувши огромную звериную пасть…

О батюшки-святы! Со стороны рассказывать и то – мурашки по телу…

Но, может быть, все-таки посмеивались бы люди в мужиковом рассказе. Могли бы подумать: приврал маленько с испугу. Только вот на другой как есть день истопник Кирилл принесся в полном безумии в Раздольное, с криком «ведьма» ляпнулся посреди улицы и… душа вон.

Осталась Сигариха в своем зловещем доме с глазу на глаз с железной барыней.

Что до раздолинских, что до яровских селян – они не то что мимо самого дома, рощею Сигарихиной боялись ходить. Только по дыму из одной высокой трубы и угадывалось ими, что Алевтина Захарьевна все еще терпит тюрьму, все еще не собралась, не укатила к чертовой матери, следом за своими когдатошними любодеями…

– А почему? – возникал в людях вопрос.– Какая беда-забота удерживает ее в логове черной барыни? Не допускает ли железная кукла красавицу вдову до ее золота? Принуждает ли Сигариху терпеть лишения тот гаденыш, что сидит в чреве? Или права Настена? Не покидает Алефа дома своего потому, что столь уж сладко ей пытать Демьяна, упрятанного в каменном подземелье?

В подозрениях своих люди больше всего сходились с неутешной невестою, потому и боялись за нее, потому и остерегали:

– Ой, не вздумай, Настена, идти до Сигарихи! Уж коли власти ничего в доме ее не нашли, где тебе там что откроется? Чего доброго, нарвешься на черную барыню – задавит!

– Нет. Не задавит,– уверяла и всех и каждого Кузнецова невеста.– Не может Демьянова работа принести мне беды…

В том же самом Настена старалась убедить и отца, да только Гаврила повторял всякий раз:

– А вдруг?!

И все-таки не доглядели за нею ни семейные сторожа, ни доброхоты сторонние. Каким-то мартовским предутрием выбралась Настена из разоспавшейся хатенки своей, легко перехрумкала по-льдистому снегу край улицы, выбежала за поскотину и в дымке рассвета уж оказалась в Сигарихиной роще.

Холодно еще. Зима не кончилась. Среди берез снегу по пояс.

Но что? Полезла Настена топкими сугробами, добралась до навеса дровяного, там узкой тропкою направилась до парадного крыльца. Оставалось ей только за угол повернуть.

Повернула. И увидела сыздаля, что на притоптанном у крыльца снегу стоит-приплясывает девчоночка лет пяти-шести, не больше. Приплясывает девчоночка, сама поет тоненьким голоском:

Поет девчоночка, принаряженная в одно лишь только ситцевое платье. Вроде бы для нее на дворе не тот марток, когда надо надевать семеро порток, а полный июнь – одуванчик сдунь.

Настене-то и на ум не пришло, откуда бы у Сигарихина дома столь прыткой веселухе взяться? Одно лишь ее озаботило – прозябнет певунья!

– Ты чего тут голышом хороводы водишь?! – шумнула она да заторопилась на ходу снять с себя теплую жакетку – укутать ситцевую резвуху.

Но та резко обернулась на ее голос, увидела Настену да через крыльцо кинулась в сени.

– Стой! – насмерть перепугалась заботница.– Воротись! Черная барыня поймает!

Где там!

Покуда встревоженная Настена добегала до крыльца, покуда взлетела на его многоступенчатую высоту, веселуха уже успела протопотать сенями и… только подол ее ситцевый мелькнул за порогом страшного дома.

И все.

И затаилась девчонка где-то в сторожной тишине гулких переходов: ни шороха, ни скрипа… Ни души!

Крадется Настена пустым домом. Уже понимает, что ситцевая веселуха неспроста выплясывала на морозе. Это, скорее всего, Алевтина Захарьевна устроила непрошенной гостье встречальный праздник. Знать, в окно разглядела, что Настена правит до ее дома, испугалась – не прошла б стороной, да и выслала вертунью – заманить ее в дом. А вот откуда замануха такая у Сигарихи взялась – это вопрос. Может, случайная родня нагрянула? А может, наваждение? От кого оно исходит: от черной, от белой ли барыни?