Когда услышал скрип и возню у комода, неожиданно подумал: «Такие вот и ждут своего владыку с топором…»

А когда на секунду наступила тишина, — так же неожиданно пришла и другая мысль, не раз появлявшаяся, но не имевшая — как в этот раз — ясных очертаний: будто соседки нет уже в живых, вот только что кто-то ударил ее тихо и коротко по голове, неслышно упало ее тело на коврик, молчит и убийца, и вот — тишина…

Позже уже Адамейко ни разу не вспомнил этой мысли, хотя многое из того, о чем он сейчас думал, напомнило бы ему обстоятельства, при которых ушла из жизни Варвара Семеновна…

Тишина. Так уж кажется Ардальону Порфирьевичу, только кажется — потому что вдова Пострункова давно уже закрыла ящик комода — опять скрипело дерево, один раз громко кашлянула, что должно было быть слышно в столовой, и приближалась уже сюда, шлепая туфлями.

Но мысль Ардальона Порфирьевича некоторое мгновение жила, словно отделившись, потеряв своего хозяина и его слух.

И, когда на пороге появилась Варвара Семеновна, неся в руках деньги, и сказала: «Вот… пожалуйста!» — Ардальон Порфирьевич вздрогнул и не сразу смог ответить ей.

Он пристально и с каким-то непонятным для нее любопытством смотрел теперь на хозяйку квартиры.

«Вот убили, а вот — ожила… И ничего, ничего не случилось… Все, как было. Хорошо… Она ничего не знает… Фу, сумасшедший я!…» — одним коротким миганием упала уже мысль.

— Пожалуйста… — повторила опять Варвара Семеновна и протянула ему деньги.

— А-а… Спасибо, спасибо! — заторопился Адамейко. — Может, вам, Варвара Семеновна, расписку дать? — учтиво пригибался он.

— Что вы, Ардальон Порфирьевич! Бог с вами… Да разве я этим делом занимаюсь? Что это вы сегодня, простите меня только, ляпнули?! Я ведь это только для Елизаветы Григорьевны… и для вас! — сказала вдова, оскорбленная его словами.

— Действительно… Простите, Варвара Семеновна! — неловко улыбался Ардальон Порфирьевич, пряча деньги в карман. Спасибо… Через дней десять отдадим вам.

И, попрощавшись с соседкой, он вышел на улицу.

До того места, где жил Федор Сухов, было порядочное расстояние, и Адамейко, охваченный желанием поскорей увидеть вновь Ольгу Самсоновну, быстро зашагал по направлению к Обводному. Но, пройдя так два квартала, он вдруг замедлил шаг, и походка его стала спокойной, размеренной и даже чуть вялой, так что кому-либо следившему за ним со стороны, могло бы показаться, что вот-вот человек этот совсем остановится или даже присядет на один из ближайших каменных столбиков, огораживающих узкий тротуар.

Близкий прохожий мог бы подумать, что у Ардальона Порфирьевича больное сердце и что оно устало теперь от быстрой ходьбы: Адамейко громко дышал, приоткрыв рот и оттопырив свои узкие губы.

Но эти предположения прохожего, однако, не были бы близки к истине… Сердце у Ардальона Порфирьевича было здоровое, никакой усталости сам он не чувствовал, и если неожиданно и замедлил шаг свой и начал громко дышать, то произошло это по совершенно другой причине…

Мысль о предстоящей встрече с Ольгой Самсоновной вначале невольно ускорила его шаги, и первую часть своего пути Ардальон Порфирьевич, как мы уже сказали, прошел быстро, не замечая расстояния. Но когда он свернул на одну из Рот, откуда, через переулочек, лежала прямая дорога к

Обводному, — неожиданно замедлил шаги, и по лицу его в этот момент скользнула короткая, как вспышка отсыревшей спички, улыбка, уроненная неизвестно почему вдруг пришедшей мыслью о самом себе.

«Торопишься?… — думал о себе во втором лице Ардальон Порфирьевич, — Так… Торопишься, значит?… А почему это? — выспрашивал он у самого себя, оттопырив губы и громко дыша. — Зачем спешишь? Не ждет ведь она тебя… Он-то, может, и ждет, если рассказала ему про сегодняшнее утро. А она -нет! Что ты для нее, а? — Случайный гражданин и невзрачная личность — вот что! А ты горячишься сейчас, спешишь, будто и ей самой невтерпеж… А ты потише, вот за эту самую дурь -потише, медленней! Побори себя. Или не можешь?… Сдержи себя, нарочно побори. Или не можешь?…»

— Ерунда! — громко уже самому себе ответил Ардальон Порфирьевич. — Как это не могу! Все могу…

И он нарочито убавил шаг, умышленно отдаляя тем встречу с Ольгой Самсоновной, от которой сам еще точно не знал, чего ожидать.

Он вспомнил, как почти точно такую же борьбу с самим собой он вел неоднократно в жизни, но больше всего запомнились два случая, всегда живо стоящие перед глазами.

Первый из них случился с Ардальоном Порфирьевичем еще в ту пору, когда он обучался в пятом классе коммерческого училища на Васильевском, откуда его в тот же год и исключили, после чего Адамейко не пытался продолжать свое образование, — и заключался этот случай в следующем.

На одном из своих уроков преподаватель немецкого языка Ратенау прослуживший в русской школе тридцать пять лет, показал ученикам подарок, полученный им к юбилею от своих товарищей по педагогическому совету. Это были крупных размеров золотые часы, на внутренней стенке которых была соответствующая надпись.

Немец с гордостью демонстрировал эти часы ученикам, и часть его урока в этот день ушла только на упомянутое занятие, собравшее вокруг учительской кафедры весь класс.

Адамейко вместе со всеми подолгу рассматривал юбилейный подарок и вместе с другими поздравлял старика Ратенау.

Но он не любил немца: последний казался ему весьма чванливым и сухим человеком, открыто презиравшим все характерно-русское, несмотря на то, что почти всю свою жизнь старик провел только в России. К тому же были еще причины, — и для Адамейко в то время они имели еще большее значение, — вызывавшие с его стороны неприязненное отношение к старику Ратенау: немец, казалось, был особенно придирчив к нему, и в журнале против фамилии Адамейко всегда красовался густой частокол единиц и двоек.

Часто в уме Адамейко зарождалась мысль школьника об отмщении немцу, но всякий раз она бессильно опадала, потому что Адамейко не находил удобного и безопасного для себя случая осуществить эту мысль, да к тому же он и не знал, в чем именно должна заключаться задуманная месть.

Часы Ратенау дали неожиданный толчок этой мысли, и Адамейко уже чувствовал, как быстро и упрямо она росла. Он старался подольше задержать в своих руках золотые часы, любовался вместе со всеми их механизмом и в то же время лихорадочно обдумывал возможность и способы отмщения немцу-учителю, сегодня меньше всего ждавшему каких-либо неприятных проказ со стороны школьников, разделявших, очевидно, его радость и приподнятое настроение.

«Хвастаешь, хвастаешь!… — думал в это время Ардальон Адамейко а сердце усиленно билось, подстегиваемое злой мыслью. — Всем своим знакомым небось раструбил уже про подарок… А вдруг его и не будет — а, старый подлец?! Наверное, заплачешь, — ей-богу, заплачешь!…» Но он не знал еще, что нужно сделать.

И когда немец, отобрав, наконец, часы, клал их обратно в карман жилетки, Адамейко растерянно и злобно следил за костлявой и длинной рукой старика, так просто и легко разбившей его мальчишеские планы…

«Клянусь… Клянусь, что у тебя часов не будет!» — почти истерично кричало у него что-то изнутри.

И действительно, в этот же день немец Ратенау обнаружил пропажу юбилейного подарка, а виновника ее так и не нашли. Никто не заметил, никто не знал того, что в то время, когда старик, плотно окруженный толпой учеников, после окончания урока протискивался к двери, — чьи-то маленькие дрожащие пальцы с ловкостью опытных — воровских мгновенно и легко вытащили золотые часы из оттопырившегося карманчика синей жилетки и быстро бросили их в ученический ранец, находившийся в другой руке: урок немца был последним в этот день, и школьники торопились уже по домам.

«Вор?! — говорил сам себе Адамейко, разглядывая дома золотые часы. — Нет, не вор, — отвечала собственная мысль. -Не вор: не для себя вытащил и без всякой корысти… И никогда в жизни ничего не крал!» — «Возврати! — предлагала уже другая мысль. — Незаметно подкинь часы немцу…» — «Нет! -отвечал Адамейко: — Я себя не боюсь!…»