— Вот, брат, оказия. Зарежь — не знаю, что мне с государственной машиной этой самой делать. Ленин говорит такую штуку: «создавая, мол, новые формы государственности, революция должна сломать, уничтожить старый аппарат управления». Заметь — «уничтожить», а не переформировать. И вдруг, представь, представь, друг Петя, беру я (книгу Р-ра-бинд-ра-ната Тагора. Думаю себе, чорта ли я хуже других, надо же знать, как в Индии работают. Открываю… и что же ты думаешь!? Дама одна индийская хочет, значит, на основах самоопределения народов, юбки английские там спалить, а магараджа, муженек ее, значит, и говорит: «К чему говорит, этот жертвенный костер, не лучше ли, говорит, что-нибудь создать, чем разрушать». Жена его, однако, бабочка не глупая и возражает резонно: «Возбуждение, говорит, разрушения, говорит, дает силы и на созидание». А муженек свое гнет. «Это, — говорит, — похоже на то, как если кто-нибудь стал бы утверждать, что дом нельзя осветить не поджегши».

Ну, тут, брат, завалил я книгу поскорей в уголок и сверху половиком прикрыл, стерву этакую. Как ты думаешь, меньшевик этот самый. Ра… бинт… да… ната?!

Петька, ухмыляясь, прислушивается одним ухом к тому, что говорит Митюшка, другим — к возне и придушенному шепотку в чуланчике под лестницей как раз за досчатой стенкой против Петьки. Видал он, как Нинка и Гришка в чуланчик юркнули, и усмешка его — не то к митюшкиным словам относится не то к возне за стенкой. Угрюмый, усталый, думает или дремлет в углу на диванчике Джега. Вдруг прошуршало около него — пропело:

— О чем это вы задумались, товарищ Курдаши?

Поднял глаза. Утонул в ласковой синеве встречного взора.

Не дождалась ответа. Села рядом. Улыбка вдруг пропала.

— Послушайте, товарищ Курдаши… я вас хотела кой о чем спросить. Я думаю… — Опустила головку. — Я думаю… вы… мне кажетесь таким, который ответит так, как нужно. Ну вот… Скажите… мне показалось… Ну почему вы так нехорошо на меня смотрите? Зачем этот косой взгляд, товарищ Курдаши? Чем я его заслужила? Почему, во второй раз встречая меня, вы не удостаиваете меня, я уже не говорю просто вежливого слова, но даже взгляда… Я, пожалуй, угадываю, отчего это. Но, товарищ Курдаши, неужели для того, чтобы быть честным и дельным работником, надо обязательно одеваться в половики и не чесать неделями головы? Голосок, звеневший обидой, дрогнул и осекся, Джега подпрыгнул на диване, уставился на нее, смешался как школьник, застигнутый учителем со шпаргалкой в руках.

— Слушайте, дайте слово, товарищ Курдаши, что вы не будете смотреть больше на меня такими скверными глазами! Ну?! — Протянула мягким кошачьим движением руку.

Джега невольно протянул свою лапищу.

— Ладно!..

Вошла Нинка, подсела, усмехнулась с непонятной грустью.

Метнула быстрым взглядом навстречу глазам джегиным, как в омут бросилась, обронила чужим голосом:

— Что? Сладились?

Почуялось Джеге что-то неладное в ее голосе. Схватил за руку.

— Чего ты? Скажи?

Отшатнулась как от удара.

— Нет, только не тебе!

Быстро промчались две недели. Будто только вчера встречали рабфаковцев, а вот уже и собрались всем скопом на вокзал обратно в Москву ребят провожать. Гомозили у вагонов каждый за троих.

Петька Чубаров торжественно напутствовал Никитку.

— Товарищ Маслов! От лица коллектива строго запрещаю вам употребление сорокаградусной, хождение на руках по улицам и пропуск лекций. А еще обязую вас еженедельно стряпать подробнейшие описания выдающихся событий вашей личной и неличной столичной жизни и отправлять свои творения в наш коллектив, с оплатой почтовых расходов или без оплаты, смотря по состоянию вашей наличности и кредитов. Пуще же всего оберегайся, брат, уклонов и трамвайных штрафов!

Никитка торжественно поклялся и закрепил клятву стойкой на петькиных плечах. Заголосили наперебой. Кого-то под вагон чуть не затолкали.

В общей кутерьме метнулась в глаза Джеге серая шубка. Остановился. В дверях соседнего вагона тонкая фигурка. Манит ручкой в серой перчатке. Подошел.

— Вы как сюда попали, товарищ Курдаши?

— Своих на рабфак сплавляем после гулянки.

— А я думала меня провожать пришли…

Рассмеялась, блеснув белой ниточкой зубов.

Рассмеялся и Джега.

— Так видите, вас и провожаю!

— Да, рассказывайте, «вас и про-во-жаю», — передразнила Юлочка. Рассмеялась было снова, да вдруг смолкла, в глаза глянула, слегка качнувшись навстречу.

— А я, пожалуй, скучать в Москве буду. Мне так славно эти две недели было. Забыла о работе, о заботах будничных — обо всем. А вам не скучно будет?

— Некогда скучать!

— Странный вы! Ну предположите, что у вас было бы свободное время, много свободного времени, вы бы и тогда не вспомнили ни разу?…

Конца фразы Джега не услышал. Ребята по какому-то поводу дружно заржали, заглушая юлочкины слова, а там Женька Печерская, ухватив Джегу за рукав, втянула его в густую толпу провожающих.

Через пять минут поезд тронулся. Ребята, столпившись на вагонной площадке, махали шапками, кричали наперебой:

— Братишки, не поминайте лихом!

— Прощевайте, не скучайте!

— До весны, до свежих веников!

— Вася, не обломай зубов об гранит!

Всей гурьбой за поездом до самого конца платформы трусили. Джега шел опереди, помахивая шапкой. Никитка, уплывая вместе с вагоном в темную даль, скроил на прощанье невообразимую харю. Кто-то толкнул Джегу под бок. Этот толчок, чуть не выбивший у него из рук портфель, вернул Джегу к обычным деловым мыслям. Вскинув голову к вокзальным часам, увидел он, что часовая стрелка подбирается к девяти. На полдевятого назначено было собрание в культотделе металлистов. Джега нахмурился и быстро зашагал к выходу.

На мгновение промелькнула было в перестраивающемся на рабочий лад сознании тонкая девичья фигурка, но тотчас же растаяла, потухла и уже больше не появлялась ни в тот вечер ни в последующие дни, придушенная шорохами рабочих планов и мыслей. Время было горячее. Шли съезды партии, комсомола. Коллектив кипел как муравейник.

Работы на каждый день — не проворотишь. К себе возвращался только к ночи. Глотал наспех, без разбора, что под руку подвернется, и садился за колченогий стол. Полночи горбатился над столом за книгой и кружкой жидковатого чая, потом ложился в холодную постель и засыпал мертвым сном.

На утро вскакивая, стуча зубами и, плеснув в лицо пригоршню воды, мчался в коллектив. Начинался новый день — заботливый, трудный. На работе кипел Джега, уходя в нее с головой, со всеми потрохами. Для всех у Джеги находилось дело и больше всего для себя самого. Он не знал отдыха, не хотел его: разве не горела каждая минута, не вопияла несделанным?

Однажды принес Гришка Светлов маленький конверт. На сером, листике короткие ровные строки:

«А я скучаю…

Часто вспоминаю эти чудесные две недели… Не знаю, как вы. Может быть, это оттого, что у меня есть свободное время. На всякий случай сообщаю вам, что скучаю я на Тверской, 16, кв. 9.

Юлия».

Повертел в руках тонко пахнущий маленький листок и через минуту, заговорив с Нинкой, сунул его куда-то меж бумаг. Выходя ид комнаты, не видел, как зацепил его рукавом и уронил на пол. На лестнице догнала его Нинка. Окликнула зло и негромко.

— Джега!

Остановился. Нинка протянула серый листок:

— На, разбросался!

Хотела еще что-то прибавить, да раздумала. Повернула круто и, отчаянно стуча каблуками, ударилась вверх по лестнице.

Чернее тучи вернулась Нинка в коллектив, брякнулась за стол, схватила папироску, затянулась терпким дымом и уткнулась в газетные вырезки на столе.

Подошел Гришка Светлов.

— Какая тебя муха укусила сегодня?

Нинка огрызнулась зло:

— Поди к свиньям!

С минуту в комнате царило тягостное молчание, потом вскочила Нинка из-за стола, собрала вырезки в портфель и, накинув полушубок, выскочила за дверь. На морозе отошла. В клубе, когда ребятишки грудой навалились со всех сторон, забыла обо всем, улыбнулась им, гаркнула что-то на весь клуб и помчалась по коридору. За ней вперегонки весь отряд понесся.