Студенты группы сообщили, что трения между профессором и Поливиноселом возникали и ранее, причем студент вел себя не лучшим образом. Теперь у профессора появилась отличная возможность исключить Поливиносела из университета, несмотря на то, что тот был само воплощение идеала стопроцентного американца, Рубахи-Парня. Профессор, однако, ничего не сообщил декану об этом инциденте. Слышали, как он ворчал себе под нос, что Поливиносел — настоящий осел, и что это абсолютно очевидно для каждого. Один из студентов заявил, что ему показалось, будто от профессора несло спиртным, но он, опасаясь ошибиться, не настаивает на этом, поскольку всему университету с незапамятных времен известно, что тихоня-профессор не притрагивается даже к пиву. Похоже, немалую роль в этом сыграла его жена, поскольку была горячей поборницей трезвости.

Все это может показаться вовсе не относящимся к делу, но я заверяю вас, господа, что это не так. Возьмем показания еще двух студентов. Оба клянутся, что видели горлышко бутылки, торчавшей из кармана пальто профессора, которое висело в его кабинете, Бутылка была откупоренной. И, хотя на улице было морозно, оба окна кабинета профессора, известного своей любовью к теплу, были распахнуты настежь. Видимо, для того, чтобы выветрился запах спиртного.

После ссоры д-р Дурхэм предложил Пегги Рурке пройти к нему в кабинет. Часом позже студентка выскочила оттуда раскрасневшаяся, в слезах. Своей напарнице по комнате она рассказала, что профессор вел себя, как помешанный. Что он признался ей в любви с первого взгляда. Что он стар и некрасив, но теперь, когда все переменилось, желает бежать с нею. Она, в свою очередь, сказала, что профессор всегда ей нравился, но у нее не было даже и мысли о любви. Тогда Дурхэм торжественно пообещал ей, что в этот самый вечер станет совсем другим человеком, и она поймет, насколько он ее достоин.

Несмотря на происшедшее, все, казалось, было спокойно в этот вечер, когда Поливиносел привел Пегги Рурке на праздник второкурсников. Присутствовавший на вечере профессор поздоровался с ними, словно ничего не произошло. Его жена, похоже, не чувствовала неладного. Что само по себе весьма странно, ибо миссис Дурхэм была одной из тех профессорских жен, уши которых, казалось, всегда настроены на волну беспроволочного телеграфа слухов, ходивших по факультету. Более того, будучи женщиной очень нервной, она не принадлежала к людям, умеющим скрывать свои эмоции. И не испытывала ни малейшего почтения к своему мужу. Наоборот, он сам был предметом многочисленных насмешек за глаза, потому что явно находился под каблуком. Миссис Дурхэм частенько низводила его до уровня обезьяны и водила, будто быка за кольцо. Однако в тот вечер…

Майор Льюис прочистила горло.

— Мистер Темпер, пожалуйста, опустите подробности. Присутствующие здесь — люди крайне занятые, им нужны голые факты. Подчеркиваю, только голые факты.

— Голые факты таковы, — огрызнулся я. — После того, как кончились танцы, миссис Дурхэм в истерике позвонила в полицию и сообщила, что ее муж сошел с ума. О том, что он просто упился, не могло быть и речи. Такого она себе представить не могла. Он бы ни за что не отважился…

Майор Льюис еще раз прочистила горло. Я посмотрел на нее с досадой. Похоже, она никак не могла уразуметь, что некоторые подробности совершенно необходимы.

— Полицейский, который отвечал на ее звонок, доложил позже, что профессор ошивался по округе в одних брюках с торчащей из кармана бутылкой и обстреливал всех встречных из игрушечного ружья-пульверизатора какой-то красной жидкостью. Другой полицейский видел, как Дурхэм делал шкоду кистью из ведра с краской. Но, чем бы он не пользовался, ему удалось перекрасить и свой собственный дом, и дома нескольких соседей от фундамента до самой крыши. Когда появилась полиция, профессор вымазал краской полицейскую машину и забрызгал краской же глаза полисменов. Пока они пытались разлепить веки, профессору удалось смыться. Еще через полчаса он исполосовал красной краской женское общежитие и довел до истерики немало напуганных его обитательниц. Войдя в здание, он оттолкнул возмущенную надзирательницу и стал бегать по коридорам, поливая краской всех, кто высовывался из дверей, из казавшейся бездонной, банки, а затем, так и не найдя Пегги Рурке, покинул общежитие.

Все это время Дурхэм хохотал, как безумный, и заявлял, что за ночь перекрасит весь город в красный цвет.

Как выяснилось позже, мисс Рурке ушла с Поливиноселом и несколькими его друзьями и подругами в ресторан. Потом эта пара рассталась с ними возле их домов и проследовала, как все полагали, к женскому общежитию. Однако туда они не попали. Ни их, ни профессора никто больше не видел в течение двух лет, прошедших между этим событием и временем, когда в Онабаке перестали выходить газеты. Наиболее популярной явилась гипотеза о том, что очумевший от любви профессор убил их обоих и похоронил, после чего сам подался в бега. Но я, не без веских оснований, придерживаюсь совершенно иной версии.

Заметив, что аудитория начала нервничать, я поспешно рассказал о быке, который появился как бы из ниоткуда в самом начале Главной улицы. Владельцы скотоферм заявляли, что все их быки на месте. Тем не менее, быка видело такое множество людей, что от их показаний просто так нельзя отмахнуться. Более того, те, кто видел его последними, утверждают, что он переплыл реку Иллинойс с обнаженной женщиной на спине. Женщина размахивала бутылкой. Выйдя на берег, бык вместе с женщиной исчез в прибрежном лесу.

В этом месте моего рассказа зал буквально взорвался.

— Неужели вы пытаетесь убедить нас в том, что миру вновь явился Зевс и Европа! — возмутился командир полка береговой обороны.

Продолжать было бесполезно. Эти люди могут поверить только тому, что увидят своими глазами.

По взмаху моей руки мои помощники вкатили в зал просторную клетку. Внутри нее, скрючившись, сидела крупная угрюмая человекообразная обезьяна в соломенной шляпке и розовых панталонах. Сквозь отверстие в последних торчал длинный хвост. Если говорить строго, то, насколько я понимаю, ее нельзя было относить к человекообразным — они лишены хвоста.

Собственно, антрополог сразу бы определил, что это вообще никакая не обезьяна. У нее, правда, была сильно выдающаяся вперед морда, все тело (включая хвост), покрывали длинные волосы. Но у обезьян не бывает ни такого гладкого высокого лба, ни такого большого крючковатого носа, ни столь длинных, по сравнению с туловищем ног.

Клетку установили рядом с кафедрой.

— Господа, — произнес я. — Если все, что я говорил раньше, казалось вам не имеющим никакого отношения к данному делу, то уверен, через несколько минут вы убедитесь, что я не бросал слов на ветер.

Я повернулся к клетке и, едва поклонившись, обратился к обезьяне:

— Миссис Дурхэм, расскажите, пожалуйста, этим господам, что с вами произошло.

Я был абсолютно уверен, что она заговорит, пусть хоть быстро и бессвязно, но с той проливающей свет ясностью, которая ошеломила меня вчера вечером, когда мои ребята поймали ее на самом краю пресловутой местности. Меня переполняла гордость за совершенное открытие, которое просто потрясет этих господ и докажет им, что один скромный агент УПЛП добился большего, чем крупные подразделения вооруженных сил. И они перестанут смотреть на меня свысока и подтрунивать над моей внешностью…

Я ждал…

Ждал понапрасну…

Миссис Дурхэм категорически отказывалась говорить. Ни слова. Ни единого. Уж как я только не стелился перед нею, разве что на колени не становился. Пытался объяснить ей, насколько мощные силы противостояли друг другу в этой долине, пытался доказать, что в ее розовых, не покрытых волосами ладонях находится судьба нашей планеты.

Мало ли чего я пытался.

Она не открывала рта. Кто-то, во-видимому, чем-то оскорбил ее, и теперь она, обидевшись, сникла и повернулась к аудитории спиной. Только хвост ее, высовывающийся из розовых панталон, время от времени нервно подергивался.