Потом – учеба и ежедневные встречи с Андреем. Они были нужны друг другу теперь больше, чем когда-либо. С ним Олег чувствовал себя увереннее, и все казалось уже не таким сложным. Андрей жил, и Олегу казалось, что теперь-то начнется и его настоящая жизнь.

А жизнь не получалась. И Олег опять не мог понять почему.

А Маша? Были ее спокойные письма, которые он перечитывал несколько раз, пытаясь между строк отыскать хоть какой-то след теплоты и ласки.

Ничего!

А забыть ее он не мог и ждал встречи с ней.

И тут, заглушая перестук вагонных колес, раздался негромкий голос Андрея:

– Ты должен познакомить меня с Машей, Олег.

Олег отвернулся. Не помнит? Не знает? Короткий взгляд близоруких ясных глаз ответил ему: «Помню! Знаю! И все-таки говорю!»

Почему?

Он задал себе этот вопрос, когда увидел, как они уходят, и потом задавал его еще много раз и не мог найти ответа.

Если бы кто-нибудь рассказал ему такую историю о людях незнакомых, он без долгих раздумий назвал бы подлецом и предателем человека, поступившего так. Но речь шла не о каких-то выдуманных людях, а о нем самом и о его друге, которого он знал много лет и которого любил. И совершенно невозможно и немыслимо было назвать его подлецом и предателем, и, значит, все эти мерки, с которыми он подходил к людям, во многом были неправильными, слишком упрощенными и ложными. Но почему же именно этими неправильными и упрощенными мерками он всю жизнь мерил других людей? Неужели так много не понимал он в жизни?..

«Вот так, – сказал он себе и зажег новую сигарету. – Вот он, краткий и торопливый конспект твоей жизни. Непрожитой жизни. В этом конспекте нет почти ничего, кроме названий глав и параграфов. Тебе двадцать два года, и все эти годы ты чего-то ждал, и жила только какая-то часть тебя, и поэтому не получилось ничего цельного и законченного. Так, фрагменты. И вариации двух-трех простеньких тем... И что же теперь делать? Начинать все сначала? Но что, что начинать? Что я должен сделать, чтобы наконец-то почувствовать всю полноту жизни, превратить ее медленное течение в стремительный бег, стать полновластным хозяином своей судьбы? Таким, как Андрей?

Опять Андрей? Всюду он, безудержно рвущийся вперед... Но почему, почему мне не удается это?»

И на этот вопрос он не мог найти ответа.

Он вернулся домой и до ночи просидел на кухне, дожидаясь Андрея.

Андрей пришел только в половине первого, стал в дверях, жмурясь на яркий свет лампы, и долго протирал вспотевшие стекла очков.

Олег зажег газ, поставил чайник на плиту.

– Ну, – спросил он, – как погода?

– Погода? – Андрей пожал плечами. – Не знаю. Не заметил.

– А по-моему, отличная.

– Возможно, – согласился Андрей.

– Просто изумительный вечер... То есть ночь, хотел я сказать.

Андрей надел очки, посмотрел на него и ничего не сказал.

– И снег все еще идет, – продолжал Олег. – Наверно, много снегу, а?

– Спать хочется, – сказал Андрей.

– И фильм, вероятно, замечательный. Ведь хороший фильм, правда?

– Совершенно изумительная гадость. А впрочем, я плохо смотрел.

– А куда же ты смотрел?

Андрей ничего не ответил.

Олег снял чайник и повернулся к нему:

– Что будем делать?

– Спать, – сказал Андрей.

– А ты без бороды выглядишь лучше. Можно сказать, просто отлично выглядишь.

– Очень спать хочется, – сказал Андрей.

Олег выключил свет, в темноте пошел к постели, по дороге наткнулся на стул.

Андрей закурил и стал смотреть в окно.

Все еще шел снег.

Андрей выбросил окурок в форточку, в темноте добрался до своей постели и стал раздеваться. Олег лежал рядом, на раскладушке, отвернувшись к стене и натянув на голову одеяло.

– Послушай, – сказал Андрей.

Олег проворчал что-то невнятное.

– Все-таки давай поговорим, – сказал Андрей.

– Кто тебя просит объясняться? – едва сдерживая раздражение, спросил Олег.

– Ты.

Олег включил свет, сел на постели и закурил.

Андрей отыскал очки, приподнялся на локте.

– Слушай, друг ты мой липовый, – устало сказал Олег. – Не надо ничего объяснять и оправдываться – ты совсем не умеешь чувствовать себя виноватым. Не говори, что ты ничего не знал. Ты все отлично знал.

– Не все, – сказал Андрей, глядя прямо на него.

– Ну да, не все, – с горечью сказал Олег. – Ты знал, что я молниеносно умею познакомиться с девицей и через три-четыре месяца преспокойно оставить ее, чтобы приударить за другой. Еще бы – я же сам докладывал тебе о всех своих приключениях. А то, что у меня это серьезно, ты, разумеется, знать не мог – ведь до сих пор у меня было все так просто, мелко... Что ж, может быть, ты и прав. Только, ради бога, не надо говорить об этом. Тем более что Маша абсолютно равнодушна ко мне, в чем ты уже мог убедиться. Я для нее все равно что фонарный столб, за который можно ухватиться, переходя через грязную улицу. Так что пусть твоя совесть будет чиста. И давай не будем друг другу трепать нервы. Нам с тобой еще далеко шагать, и не стоит... – Олег оборвал себя, погасил сигарету и выключил свет.

– Может быть, мне уехать из Уфы? – спросил Андрей.

– Не будь дураком! Тем более что если я скажу – уезжай, ты все равно не уедешь.

– Все-таки...

– И все-таки иди ты к черту. Я хочу спать.

– Все-таки подумай.

– Не хочу думать, хочу спать, – сказал Олег.

Город не нравился мне. Я уже привык к московским улицам, к их шуму и тесноте, к грохоту поездов метро, скорой московской походочке, вечной спешке и нехватке времени, иная жизнь казалась мне непривычной и неестественной. Например, такая, как в этом декоративном, аккуратно подстриженном приморском городке, разбросанном по горам и холмам.

Был февраль, курортный сезон только начинался, но публики в санаториях оказалось предостаточно. И публика была явно не та. Она бестолково шумела с утра до вечера, ненужно суетилась по аллеям и скверам, чинно и скучно отдыхала на скамейках, горланила песни, стучала костяшками домино, танцевала под хрип радиолы, выплескивала анекдоты и беззлобную ругань. По вечерам публика валила к набережной, пила знаменитые массандровские мускаты, кормила крикливых чаек, осторожно приближалась к полосе прибоя и неловко пускалась наутек, если какая-нибудь не в меру нахальная волна покушалась на ее лакированные ботинки и плохо отглаженные брюки. Публика добросовестно бездельничала и старательно развлекалась.

Я предпочитал избегать ее. С утра уходил из санатория, по старым каменным лестницам с выщербленными ступенями спускался к морю и шел к своему утесу. Это была мрачная голая скала, доступная всем ветрам. До нее не так-то просто было добраться, но этим она и привлекла меня. Я каждый день приходил сюда, садился на холодные камни, думал и вспоминал.

Погода почти все дни стояла ненастная. С гор медленно сползали тяжелые пласты серых облаков, лениво растекались по склонам, цепляясь за вершины деревьев. Сквозь белесую мглу с трудом просвечивало бледное размытое солнце. Море, уставшее после зимних штормов, несильно билось в берега. И от этого хмурого неба и серого моря было особенно неспокойно и смутно. Хотелось увидеть настоящее яркое солнце. А больше всего хотелось увидеть Машу. Я думал о ней каждый день, с утра до вечера, думал с упорством, доводившим меня до отчаяния. Потому что мне не хотелось так много думать о ней.

Я пытался доказать себе, что это никому не нужно – ни мне, ни ей – и что из этого все равно ничего не выйдет. Пройдет немного времени, все это уляжется, чудесное видение померкнет и только иногда будет вспоминаться как что-то необыкновенное и радостное. А пока надо не думать о ней. И надо работать, работать... Доказать себе все это не стоило никакого труда, но, просыпаясь по утрам, я сразу вспоминал о Маше и засыпал с мыслями о ней. И работать я не мог. Я все еще был болен – по ночам не спалось, я пытался сладить с головной болью, но это плохо удавалось. Я выходил на веранду, курил, прислушивался к шуму недалекого моря и думал. Думал о Маше...