Я опять улыбаюсь и иду в палату.

На мое счастье, там уже все спят. А мне в это время никогда не удается уснуть. И становится как-то уж очень не по себе. Начинается это после четырех, когда уже нет света и еще нет темноты, и приходится лежать, смотреть на матовые прямоугольники заледеневших стекол и слушать дыхание спящей палаты. И лезут в голову мысли, от которых некуда деться, и начинаешь понимать, насколько плохи твои дела...

Дверь тихонько скрипнула, на пороге появилась неясная фигура в белом.

Светлана, «сестренка», как все зовут ее здесь. Симпатичная девушка, общая любимица. Ей уже восемнадцать, и ей кажется, что это очень много – во всяком случае, вполне достаточно, чтобы считать себя взрослой женщиной. Может быть, так ей кажется потому, что у нее никого нет – она из детдома.

В нашей палате всего четыре человека, все выздоравливающие больные, большие любители поесть и поспать. Светлана приходит ко мне в это время – она знает, что я не сплю днем, – и мы шепотом разговариваем. Она любит слушать мои рассказы об университете, страшно смущается, когда делает мне уколы, и совсем по-детски сердится, если приходит Галя.

Светлана немного постояла в дверях и на цыпочках подошла ко мне.

– Андрей, спишь? – позвала она шепотом.

– Сплю, – сказал я. – Но если увижу, что у тебя накрашены губы, проснусь и дам взбучку.

Она обиженно вздыхает, присаживается на корточки перед тумбочкой и кладет туда сверток. Потом садится ко мне на койку.

– А Гали опять не было, да?

– Да... А что это за контрабанду ты мне подбросила?

– А это такие оранжевые шары, – хитрит она. – Кажется, они называются апельсинами.

– Опять?

– Ну что опять, Андрюша... Я же вчера зарплату получила. Надо же мне куда-то деньги девать... Женщина я одинокая, бессемейная, а одной много ли нужно?

Кажется, это она у меня научилась так говорить.

– Хочешь, я очищу тебе апельсин? – спрашивает она.

– Хочу. И говори потише, а то и так все отделение знает, что ты влюблена в меня.

– Нахал!

Она сердито хмурит брови и тут же смеется. Наклоняется близко к моему лицу и тихо шепчет:

– А если это правда?

– Тогда мне придется жениться на тебе – не могу же я разбить твое юное сердце...

– Если я пойду за тебя замуж...

– А ты пойдешь за меня замуж?

– Пойду! – И она заливается беззвучным хохотом, ласково выговаривая мне: – Болтун... Трепач...

Потом вдруг с плохо разыгранным испугом говорит:

– Ой, я и забыла! Там тебя ждет какой-то парень.

– Во-первых, не ври – ничего ты не забыла, а во-вторых, кто это?

– Я не знаю.

– Длинный, черный, лохматый?

– Да, и очень симпатичный, не то что ты, противный бородач. Что, получил? Будешь знать, как говорить гадости. А кто это, Андрюш?

– Человек.

– У-у, противный! Жалко сказать, да?

– Отличный малый, Светланка. Хочешь, я выдам тебя за него замуж?

Она стукнула меня кулачком по груди.

– И когда только ты научишься разговаривать с женщинами?

– Послезавтра. А теперь иди, Веточка, – я буду одеваться.

Она провела рукой по моим волосам и на цыпочках пошла к двери.

Олег осторожно приоткрыл дверь в коридор.

Сестра не заметила его: она была поглощена странным занятием – стирала с губ помаду. Когда она повернулась на его призывное покашливание, Олег понял, что здесь у него вряд ли что выйдет – такой строгостью дышало ее лицо, а выражение досады на этого непрошеного соглядатая не обещало ничего хорошего.

– Сестренка, Шелестина можно?

Она с любопытством рассматривала его и, вскинув тоненькие брови, осведомилась:

– Вы грамотный?

– Вообще-то да...

– Тогда, в частности, прочтите, что здесь написано.

Было написано: «Тихий час».

И вот так каждый раз. Обход, обед, процедура и – тихий час. Интересно все-таки, почему он всегда приходит не вовремя? И что делать? Состроить жалобную физиономию или выкинуть какое-нибудь коленце?

Олег без улыбки сказал:

– Сестренка, милая, родненькая, позовите этого негодяя Шелестина, и я облобызаю все ваши пальчики.

Она сдержала смех и участливо спросила:

– Вы сумасшедший?

– Да, – сказал Олег, – а что?

– Да нет, ничего. – Она все-таки рассмеялась, и Олег решил, что фокус удался. Но она сказала: – Братишка, не огорчайтесь. В следующий раз приходите вовремя. А пока – ждите.

– Долго?

Она взглянула на часы.

– Сорок две минуты.

Олег спустился на лестничную площадку и сел на холодный подоконник. Ему не верилось, что наконец-то он в Москве, снова вместе с Андреем.

Но Андрей появился минут через двадцать.

«Однако, – подумал Олег, с улыбкой разглядывая друга, – этот тип выглядит довольно оригинально...»

По лестнице спускалась большеголовая бородатая личность в черных очках с разбитым стеклом. Личность эта – вероятно, по ошибке – была вдета в куцую больничную куртку с подвернутыми рукавами и полосатые штаны. Ей, личности этой, больше пристало бы рубать уголек в шахте, а не отъедаться на бесплатных харчах, так как всякому непредубежденному человеку было ясно, что по лестнице спускается совершенно здоровая, абсолютно невозмутимая и безмятежная личность.

– Привет!

– Привет!

Это говорится совершенно равнодушным тоном. Так здороваются двое случайных знакомых и тут же забывают об этом.

Так здороваются они.

– Сигареты принес? – спросил Андрей.

– Да.

– А «Литературку»?

– Тоже.

Курить Андрею нельзя, но все равно найдется по меньшей мере с десяток добровольных помощников, которые с удовольствием сделают для него все. Для него все делают с удовольствием, и, насколько Олегу помнится, так было всегда.

Андрей, не глядя, отодвигает в сторону пакет с апельсинами, за которыми Олег простоял в очереди целый час, закуривает и углубляется в газету. На Олега, кажется, совсем не обращает внимания. И хотя Олег уверен, что Андрей с самого утра ждал его, принимает это как должное.

– Ну, и как моя статья? – спросил Олег.

– Хорошая статья.

Вот так. Очень пространно, не правда ли? Олег в таких случаях немедленно начинает комментировать, опровергать и обвинять. Андрей слушает, молчит, думает. И только потом начинает бить его. Или соглашаться с ним. И то и другое делается так основательно, словно Андрей успел расщепить всю статью на корпускулы – все проанализировать, взвесить, и вот, пожалуйста, выдает по частям и с соответствующими этикетками. Его высокоорганизованный мозг физика не терпит анархии, и поспешность Олега частенько выходит ему боком.

Почти час идет неспешный разговор о том, о сем. О зачетах Олега, о курсовой Олега, о его же семинарах и просто об Олеге. И ни слова о самом Андрее, о его болезни. Так, наверное, надо...

– Галя была? – спросил Олег.

Вопрос чисто риторический – само собой разумеется, что не бывать здесь она не может. Даже когда Галя работала над дипломом в Звенигороде, она приезжала сюда через день и тратила на дорогу пять часов. А потом сидела ночами и считала интегралы – Олег как-то увидел в ее комнате десятки листов, исписанных цифрами и формулами, и поинтересовался, когда она успевает проделывать такие вещи. Она устало улыбнулась: «Ночи-то длинные сейчас...»

– Нет, – сказал Андрей.

Это что-то новое.

– Почему?

– Да так.

Это значит, что его лучше сейчас не расспрашивать. Пока по крайней мере. Может быть, он расскажет потом – все или несколько незначительных деталей. А может быть, не скажет ничего.

Олег поднялся.

– Ну ладно, старик, я поехал. Зайду еще завтра – зачеты кончились, и на ближайшие пять с половиной суток я свободен. Ешь апельсины, будь здоров, не кашляй.

– Не надо больше ко мне приходить. Завтра я сам буду дома.

– Ты что, выписываешься?

– Да.

Вот так, Все очень просто. Целый час болтать о чем угодно, а под конец, мимоходом, выкладывать такие вот новости. С такой же скучной и безразличной физиономией Андрей заявил месяц назад: «А знаешь, Олег, я, кажется угодил в нокдаун. Ложусь в больницу». И, заметив растерянность Олега, почти весело добавил: «Не беспокойся, Рахманов, я подымусь прежде, чем судья скажет „десять“. Не в первый и не в последний раз».