До Баклера дошло, что как ни дико это выглядело, но фигуры в тумане представляли собой расчлененное тело, его части крркились, колыхались, ища целое; только их было очень много, они сгрудились, слишком многие теснились в одном месте, так что им приходилось разъединяться и начинать свое фантастическое кружение снова и снова.

Разбросанные части вдруг закружились смерчем, и каждый кусок, большой или маленький, превратился в размытое пятно света. Баклер не вспомнил бы о дыхании, не сделай за него это инстинкт. Лесник покачнулся и, чтобы успокоиться, схватился за ствол дерева, пальцы обхватили грубую кору, голова шла кругом, подкатилась тошнота. Закрыв глаза перед слабым и все же почему-то ослепительном свечением, он все-таки справился со рвотой.

Когда он открыл их опять, движение в тумане затихло, приняло более строгий порядок. Баклер понял, что был прав: это было тело, пытающееся собрать себя воедино; теперь части стали более отчетливыми, их формы более узнаваемыми.

Но по-прежнему частей оставалось слишком много...

Еще один кусок, побольше, зашевелился на земле и тоже, как и предыдущие, начал подниматься, послав более мелкие части — пальцы, глаза, языки и прочие члены — в возбужденную сутолоку, так что они сбились в рой — как мухи над собачьим дерьмом, подумалось леснику.

— Боже святой на небесах! — прошептал он, когда постепенно сформировалось два тела; грубые швы указывали места соединения, один глаз у одной из голов неловко высунулся из глазницы, ступня нелепо перекрутилась на одной лодыжке, из отверстия в плече свисала какая-то поблескивающая трубка.

Лесник почувствовал слабость в коленях и выронил прибор ночного видения, так как обеими руками схватился за дерево. Ему хотелось убежать, но не было сил. Хотелось закричать, но звуки застряли в горле. Хотелось закрыть глаза, или хотя бы отвести их, но вращение впереди не позволяло и этого.

И вот, наблюдая — вынужденныйнаблюдать, не в состоянии вырваться из гипноза — Баклер заметил, что по ту сторону тумана что-то движется.

Гровер, Крик и Микки бросились через лес в надежде убежать от страшного низкого стона за спиной, но он оставался с ними, доносясь не справа и не слева, не сзади и не спереди — он был везде, вокруг, в дюйме от головы.

Они проламывались сквозь кустарник, не обращая внимания на производимый шум, спотыкаясь о корни и рытвины; ветви и кусты, казалось, нарочно цепляли и хлестали их, словно сам лес был заодно с мучительным звуком. Они не пытались понять, что это, а просто убегали; им не было дела, что это. Они лишь знали, что никогда в жизни так не пугались. Возможно, безлунная тьма, сквозь которую они бежали, делала звук таким жутким, ведь невидимое и непонятное — союзники страха. Возможно, сама глубина и мрачность этого душераздирающего вопля так напугали их, что проникли до самого дна души, распространили всеподавляющее и гнетущее чувство отчаяния. Как бы то ни было они не задумывались о причинах этого страха. Им хотелось только оказаться подальше от этого чернильно-темного леса, и они бежали, насколько позволяли вдруг одеревеневшие ноги.

И таков был их страх, и таково желание спастись, что когда молодой Микки с разбегу налетел на дерево и, издав испуганный визг, упал с рас сеченной губой, Гровер и Крик продолжали, спотыкаясь, бежать дальше и оставили товарища ле жать в лесу среди гниющих листьев и древесным корней.

Кровь потекла по его пальцам, когда он поднес их ко рту и попытался крикнуть:

—Денни! Деннис! Я поранился!

Их не было, и если бы не непрерывный стон, наполнявший его уши, а теперь еще и добавившийся звон в голове от удара, Микки услышал бы, как они проламываются сквозь лес все дальше и дальше.

Микки медленно поднялся на колени, его лицо онемело от удара о дерево. Он пошарил вокруг по рыхлой земле в поисках арбалета, который до того крепко держал в руках. Все еще стоя на коленях и по-прежнему напутанный — и он был бы напуган еще больше, если бы такое было возможно, поскольку Гровер и Крик теперь бросили его, — всхлипывая, Микки проверил свое заряженное оружие.

— Ублюдки! -выругался он, морщась от боли в разбитых губах. — Дерьмовые ублюдки!

Он встал на ноги и заковылял прочь, прижимая к груди арбалет и не соображая, что идет совсем не в том направлении. Он спотыкался о корни, царапался о деревья, и стон, перешедший в завывания, гнал его вперед. Микки вытащил из кармана брюк скомканный носовой платок и приложил к рассеченной губе, чтобы остановить кровь; слезы застилали глаза, еще больше затрудняя видимость.

— Денни! -снова крикнул он, уже не думая, что его может услышать лесник или кто-нибудь еще, устроивший эту жуткую шутку. — Деннн-ни-и-иссс!

Он споткнулся, пополз и его палец, скользнув через скобу арбалета, нажал курок. Микки услышал, как стрела вошла в ствол дерева в нескольких ярдах впереди.

Бормоча ругательства и охваченный паникой, он полез в мешок на плече за другой стрелой. Хотя дома он сто раз сидел в шкафу, привыкая к темноте, его пальцы не слушались указаний головы. Он даже умудрился выронить стрелу, и ее пришлось искать в пыльной земле, но в конце концов арбалет был заряжен, Микки снова встал на ноги и похромал по лесу, прерывисто дыша, что-то бормоча и всхлипывая.

Довольно скоро он набрел на поляну, где мерцал странный свет. Микки быстро заморгал, чтобы лучше видеть. Его онемевший рот открылся, а глаза вдавились в глазницы, когда внутри странного свечения он увидел две бледные голые фигуры, нелепые, как будто они были наскоро склеены или связаны, и некоторые части плохо подошли — вроде повернутой не в ту сторону ступни, ягодицы, висящей на нескольких нитях, или плеча, слишком развернутого назад. Одна голова начала поворачиваться, чтобы посмотреть на него, но Микки не хотел этого, он не хотел, чтобы этоувидело его и решило познакомиться. Нет, ему совсем не хотелось этого.

Арбалет был уже нацелен. И Микки пришлось опять нажать курок, на этот раз преднамеренно. Это было легко. Даже не потребовалось подумать. Он просто сделал это. Просто нажал.

И когда стрела унеслась, она не встретила ничего в странной оболочке серого свечения, но Микки услышал резкий вскрик, звучащий более по-человечески, чем завывания двух нелепых, кое-как собранных существ перед ним.

Вода стремительно сомкнулась над головой, и невидимые силы соединились, чтобы бросить его в темные глубины. Он кричит, но звук заглушается бульканьем. Он тонет, погружается глубже, глубже, его руки барахтаются в потоке и хватаются за шелковистые водоросли. Из темноты к нему скользит фигура, к нему тянутся крохотные бледные пальчики. Несмотря на заполняющую рот воду, он зовет ее по имени, а когда она приближается, видит ее улыбку; ее темные волосы обрамляют призрачное личико, локоны вьются и колышутся в струях. Она приблизилась, и ее улыбка превращается в оскал, такой злобный, такой лютый, что он снова кричит и пытается убежать...

Эш заворочался в постели и поднес руку ко лбу, словно отгоняя наваждение сна.

Теперь его призрачное видение изменилось: это больше не его сестра, не ребенок, а женщина, но с той же злобной улыбкой и с тем же безумным взглядом. Ее тонкие руки скользят по его шее, просторная рубашка колышется, ее губы приближаются к его губам, глаза светятся безумием... и желанием. Ее губы прижались к его рту, и он ощущает их давление, чувствует, что она вытягивает его жизнь, как вода отнимает дыхание. Он больше не борется, отдает себя в ее объятия. Его поглощает тьма...

Эш что-то бормочет во мраке комнаты, но слова бессвязны, неразборчивы, они часть его сна.

...И с облегчением он обнаруживает, что снова один. В черноте появляется слабое мерцание — эта чернота невесома, никаких кружащихся струй, но она давит так же, как вода, что хотела поглотить его — и вскоре к свечению присоединяются другие, и он видит огоньки свечей. Их все больше, они становятся пламенем, которое заливает комнату мягким, неровным светом. Но от свечей нет тепла, нет успокоения, а только нарастает ужас. Потому что в их свете на ярусах вдоль черной стены постепенно проступают очертания каменных гробов. Но ужасно не только это. Прямо перед ним, в середине мавзолея — ему знакомо это место, он уже приходил сюда — стоит еще один гроб, меньше остальных, сделанный из дорогого блестящего дерева, обитый изнутри белым атласом. В нем что-то шевелится, маленькая ручка ложится на край гроба. Девочка садится и смотрит на него, ее зловещая улыбка неподвижна, холодные глаза не моргают...