Из сентиментальности он сохранил, повелев заново оснастить их, четыре любимых дедом Бабуром судна. Теперь они курсировали по озеру. На самом большом из них, «Ганджаише», что значит «вместительный», доставляли лед из Кашмира; правда, на последнем этапе его путешествия с Гималайских вершин, прежде чем он попадал в дворцовые кувшины, его перегружали на малое судно, которое свирепому Бабуру — почитателю красот природы и основателю империи Великих Моголов — подарил когда-то тезка Акбара, султан Джелаль-ад-дин. Сам Акбар предпочитал «Асаиш», что значит «располагающий к отдыху», которому для связи с берегом и перевозки гостей было придано небольшое быстроходное суденышко «Фармаиш». Четвертый корабль, «Араиш» («украшение»), предназначался для романтических встреч и посещался в основном в ночное время. Акбар провел Могора дель Аморе в главную каюту «Асаиша» и облегченно вздохнул: он всегда радовался, когда под его ногами вместо твердой почвы плескалась чуткая вода.

Чужеземца прямо распирало от желания открыться, — он напомнил Акбару испуганную женщину, которой пришло время рожать. Акбар продлил его мучения, озаботив себя соблюдением всех правил приема гостя: он приказал принести подушки, вино и книги. Прежде чем напиток достигал царственных уст, его надлежало трижды испробовать на возможное наличие яда, и хотя эта процедура раздражала императора, он ею не пренебрегал.

Правило в отношении книг Акбар изменил. В прежние времена каждую из книг для императора полагалось просматривать трем разным цензорам на предмет обнаружения неприличных мест и всякого рода измышлений. «Иными словами, — провозгласил юный Акбар, взойдя на трон, — нам предстоит читать самое скучное из когда-либо написанного. Мы этого делать не намерены». С тех пор император читал все что хотел, однако мнения трех «рецензентов» все-таки доводились до его сведения, поскольку правила, охранявшего государя от всего, что могло его поразить, никто не отменял. Подушки тоже проходили досмотр — на случай, если кому-нибудь из недоброжелателей вздумалось бы засунуть в одну из них гибельное лезвие. Все эти процедуры были наконец выполнены, и лишь после этого Акбар повелел оставить себя наедине с гостем.

— Ваше Величество, — начал Могор дель Аморе, и его голос, хоть и совсем чуть-чуть, но все-таки дрогнул, — позвольте мне изложить вам дело чрезвычайной важности. Оно предназначено лишь для ваших — и более ничьих — ушей.

Акбар разразился громким смехом:

— Полагаем, если бы еще несколько минут мы не позволили тебе говорить, то ты не выдержал бы и отправился на тот свет. Весь последний час ты напоминал чирей, готовый прорваться.

Чужеземец залился краской.

— Вашему Величеству известно все на свете, — проговорил он, низко поклонившись (император не предложил ему сесть), — однако осмелюсь предположить, что мое сообщение станет для вас неожиданностью, хотя оно и касается достаточно известных фактов.

Теперь уже император не смеялся.

— Хорошо, — произнес он. — Говори, что там у тебя, и хватит играть в прятки.

— Ваша воля, государь. Итак, давным-давно в турецкой стороне жил принц — страстный любитель приключений, звали его Аргалья или Аркалья. Он был отважным воином, владел волшебным оружием и держал при себе женщину по имени Анджелика…

И тут со стремительно приближавшейся легкой лодки, где находился Абул-Фазл с небольшой группой людей, донесся громкий крик: «Тревога! Жизнь императора в опасности! Спасайте императора!» В тот же момент в каюту ворвалась команда судна, и Могор дель Аморе был схвачен. Чья-то мускулистая рука сдавила ему горло, и сразу три меча были приставлены к его груди. Император поднялся, и вооруженные люди на всякий случай окружили его плотным кольцом.

— Анджелика, принцесса Индии и Катая…[22] — прохрипел чужеземец. Сильная рука еще крепче сдавила ему горло. — Самая прекрасная… — успел еще выговорить он, прежде чем потерял сознание.

В кромешном мраке каземата его цепи доставляли ему такие же муки, как и тайна, которую он так и не успел открыть. Они обвивали его тело, и во тьме ему представлялось, будто он замурован внутри огромного человека из железа. Двигаться он не мог. Свет? Его можно было вызвать лишь силой воображения: каземат был выдолблен в скальной породе под дворцовым комплексом. Он дышал воздухом, которому было тысяча лет, и столько же лет, наверное, было тем существам, что ползали по его ногам, забирались в волосы на голове и копошились возле мошонки: тараканы-альбиносы, слепые змеи, прозрачные, безволосые мыши, призраки-скорпионы, вши. Ему предстояло умереть, так и не рассказав свою историю. Он отказывался в это поверить, а она, невысказанная, продолжала в нем жить, лезла ему в уши, щипала глаза, она липла к нёбу и щекотала язык. Каждый живой человек жаждет быть услышанным. Он еще жил, но если умрет, так и не высказавшись, то уподобится таракану-альбиносу — нет, еще хуже — станет просто плесенью. Каземат не был способен воспринять его рассказ, каземат недвижим и черен, ему неведомо, что такое время и свет, что такое движение, а рассказ требовал и движения, и времени, и света. Он чувствовал, как мало-помалу его история уплывает от него, теряет свое значение, перестает жить. Нет у него никакого рассказа. Нет и не было. Он не человек. Здесь нет людей — лишь каземат и липкая тьма.

Когда за ним пришли, он не понимал, сколько времени провел в заключении, — может, день, а может, целый век. Он не видел грубых рук, снявших с него цепи, какое-то время он даже не слышал и не мог говорить. Ему завязали глаза и отвели куда-то, где его мыли и скребли. «Как покойника перед погребением, — подумал он, — как хладный труп». Правда, в этой басурманской стране не хоронят по-христиански, они обернут его в саван и закопают. Или сожгут. И не будет мира его душе. И после смерти, как и пока он был жив, невысказанное будет мучить его, и это станет его личным адом, и не будет этому конца. Вдруг он услышал какие-то звуки: Когда-то, давным-давно… Это был его собственный голос. …Жил принц, — и он почувствовал, как сердце его застучало и кровь побежала быстрее. Распухший язык шевелился. Сердце молотом колотилось в груди. Он снова обрел тело и способность произносить слова! Ему сняли с глаз повязку. Четыре страшных великана и женщина были с ним… Снова каземат, но другой, здесь горела свеча, а в углу расположился стражник. Женщина несравненной красоты… Нерассказанная история возвращала его к жизни.

— Побереги силы. Завтра тебя будут судить за убийство — сказал страж.

Пленник хотел задать вопрос, но не сумел, и стражник, видимо, почувствовав к нему жалость, объяснил:

— Я не знаю, как зовут того, кто тебя обвиняет, но он, как и ты, не правоверный мусульманин, он тоже из чужой земли, он одноглазый, и у него не хватает половины ноги.

Первое заседание суда над Могором дель Аморе состоялось в зале приемов с каменным банановым древом посредине, а его судьями стали по высочайшему указу самые знатные персоны двора — все девять его светил: многомудрый, тучный Абул-Фазл, остроумец раджа Бирбал, министр финансов раджа Тодар Мал, раджа и полководец Ман Сингх, аскет и мистик — факир Азиуддин, далеко не аскет мулла До Пиаза, предпочитавший молитвам занятия кулинарией и потому особо любимый Абул-Фазлом, а также оба знаменитых поэта — Файзи и Абдул Рахим — и музыкант Тансен. Император, как обычно, восседал на банановом древе, однако пребывал в совсем не обычном для подобных появлений на публике настроении. Он сидел понурившись, словно человек, переживающий глубокую личную трагедию. Он долго хранил молчание, хотя и сделал знак, что суд может приступить к рассмотрению дела.

Матросы со «Скатах» встретили появление пленника глухим ропотом. Они стояли, сбившись в кучку, позади одноногого лекаря с повязкой на глазу, которого, судя по всему, избрали в качестве главного обвинителя. Этот мрачный господин в ловко сидящем на нем офицерском мундире был мало похож на того плаксивого Хоукинса Слава Господу, каким запомнил его Могор дель Аморе. При виде пленника, указуя на него перстом, Хоукинс звучным голосом произнес: