— Он совсем ушел в себя, — шепнул как-то Абдус-Самад Мир-Саеду Али. — Такое чувство, будто он собирается покончить с третьим измерением, существующим в природе реальных вещей, и распластаться на листе в виде рисунка.

Как и замечание Бирбала, эти слова оказались пророческими, что не замедлило вскоре выясниться.

Собратья Дешванта стали потихоньку следить за ним: они опасались, что во время затянувшегося периода черной меланхолии он попытается что-нибудь учинить над собой. Сменяя друг друга, они наблюдали за ним постоянно. Это было несложно, потому что, кроме своей работы, он не обращал внимания ни на что другое. Они видели, как художник в порыве безумия прижимает к груди свои листы, слышали, как он шепчет: «Дыши!» Он работал в тот момент над листом, которому суждено было стать последним в серии, получившей название «Кара-Кёз-наме», то есть «Сказание о Черноглазке». Композицию этого листа отличала динамичность и глубина обобщения. В углу картины был изображен Древоточец, истекающий кровью у Каспийского моря, кишащего странными, фантастическими существами. Остальное пространство рисунка занимала сцена, изображавшая встречу шаха Исмаила с пленницами в Герате. На лице перса застыло мрачное выражение обиды, оно напомнило Акбару выражение лица, характерное для самого Дешванта, и императору подумалось, что, возможно, художник таким способом попытался в историю о пропавшей принцессе включить и себя. Как оказалось, Дешвант шагнул еще дальше.

Дело в том, что, несмотря на неусыпное наблюдение, художнику удалось бесследно исчезнуть. Больше его не встречали нигде — ни при дворе, ни в самом городе, ни в других краях Хиндустана. Его тело не прибивало к берегу озерной волной, его труп не болтался в петле — Дешвант просто исчез, испарился, будто его и не было никогда, а вместе с ним исчезли и все его рисунки — все, за исключением последнего, на котором Кара-Кёз выглядела прекраснее, чем на всех прочих: на нем была изображена ее первая встреча с человеком, которому предстояло стать ее судьбой. Тайну, как и следовало ожидать, разгадал Бирбал. Спустя восемь дней после исчезновения Дешванта этот самый проницательный из придворных Акбара, пристально разглядывая последнюю картину Дешванта в надежде отыскать ключ к исчезновению художника, обратил внимание на некую странность, которая оставалась до сих пор незамеченной. Казалось, в нижнем левом углу рисунок чуть-чуть вышел за формат, выбранный художником, и был продолжен под широким орнаментальным обрамлением. Картину вернули в мастерскую, туда же проследовали сам Акбар, а также Бирбал и Абул-Фазл. Под руководством обоих мастеров-персов обрамление было осторожно отделено от листа, и, когда скрытый кусочек живописи предстал взорам присутствующих, раздался всеобщий возглас изумления: там, сгорбившийся, как маленькая черепаха, с прижатым к груди рулоном рисунков, стоял Дешвант — великий живописец, автор настенных сатирических картинок, сын носильщика царского паланкина и вор, укравший «Кара-Кёз-наме»; Дешвант, сбежавший в тот мир, который стал для него единственно реальным, — мир, где жила скрытая от всех принцесса.

Дешвант сам создал этот мир, и мир этот взял его себе. Дешвант совершил некий акт, казалось бы невозможный, прямо противоположный тому, который совершил император, вдохнув жизнь в возлюбленную из своих грез: вместо того чтобы воплотить изображение в жизнь, Дешвант, движимый любовью, обратил себя в изображенный персонаж. Акбар понял: если грань между реальным и воображаемым можно пересечь в одном направлении, то возможен и обратный переход — мечтатель может превратить себя в мечту.

— Верните обрамление на место, — велел он, — и пусть бедняга обретет наконец покой.

Его приказ был исполнен, и повесть о Дешванте была оттеснена туда, где ей и надлежало быть, — на задворки истории, в то время как на авансцене, стоя лицом к лицу, остались вновь обнаруженная принцесса и ее новый возлюбленный — Кара-Кёз, она же Анджелика, и персидский шах Исмаил.

«Где семя повешенного упадет на землю, — читал Макиа,[27] — там и найдешь мандрагору». Мальчишками, когда Нино Аргалья и его лучший друг Макиа еще жили в селении Сант-Андреа округа Перкуссина, что во Флоренции, они мечтали найти корень мандрагоры, чтобы обрести волшебную власть над женским полом. Они решили, что рано или поздно отыщут в лесу хоть одного висельника, и неутомимо рыскали в дубовой роще Каффаджо — родового поместья семейства Никколо — и в долине около монастыря Санта-Мария дель Импрунета. Они даже забирались в лес возле замка Биббионе, но находили одни лишь грибы. Однажды, правда, наткнулись на неизвестный темный цветок, но от него они лишь покрылись сыпью. Потом они решили, что, возможно, совсем не обязательно, чтобы мандрагору оплодотворило именно семя висельника, и после долгих усилий выдавили из себя по нескольку капель, но земля осталась равнодушной к их стараниям, и не произвела мандрагору на свет божий.

Но вот однажды, в пасхальное воскресенье, когда им обоим было почти по десять, восемьдесят заговорщиков, включая архиепископа в полном облачении, по приказу Лоренцо Медичи были вывешены в окнах Палаццо Синьории.[28] Как раз в это время Аргалья находился в гостях у Макиа и его отца Бернардо, в их особняке напротив Понте Веккьо, совсем близко от упомянутого Палаццо, и когда они увидели бегущих к площади людей, то кинулись следом.

Папаша Бернардо, взволнованный и испуганный не меньше подростков, тоже побежал с ними. Человек начитанный, веселый и кроткий, Бернардо казней и кровопролитий не одобрял, но архиепископа, болтающегося в петле, не каждый день увидишь, на такое стоило посмотреть. Мальчишки успели захватить с собой миски — на случай, если им достанутся желанные капли семени. На площади они увидели своего приятеля Агостино. Он стоял под самыми окнами и, подпрыгивая от возбуждения, осыпал повешенных и всю их родню до седьмого колена отборной бранью, сопровождая это непристойными жестами. «Имел я вас всех!» — вопил он, обращаясь к начинающим разлагаться трупам, покачивающимся на ветру. Аргалья и Макиа шепнули ему про волшебные свойства мандрагоры, и он с миской в руках встал там, куда, по всей видимости, должна была упасть вожделенная капля с архиепископского пениса. Позднее, у себя дома в Перкуссине, они закопали эти миски, пошептали над ними «сатанинские» слова и принялись тщетно ждать всходов любовного зелья.

Они с самого начала дружили втроем — Антонио Аргалья, Никколо Макиа и Аго Веспуччи. Самый дерзкий из них, златовласый Аго, принадлежал к драчливому п бранчливому клану Веспуччи. Они жили всем скопом в перенаселенном городском квартале Оньиссанти, промышляли торговлей оливковым маслом, вином и шерстью на противоположном берегу Арно, с жителями округа, который называли Драконье гнездо. Аго тоже сквернословил и кричал, что было вполне понятно, потому что темпераментные Веспуччи иначе изъясняться просто не умели; они и друг на друга орали, словно цирюльники или торговцы снадобьями от хворей со Старого рынка. Отец Аго служил нотариусом в канцелярии Лоренцо Медичи, так что после пасхальной резни и казней он оказался в стане тех, кто победил. «Только чертово войско Папы все равно сюда нагрянет, мы же убили его гребаного служителя, — шепнул Аго своим друзьям. — И Неаполь тоже нами недоволен».

Его двоюродного брата, двадцатичетырехлетнего Америго, или Альберико, Веспуччи, срочно пристроили сопровождать отца, которого звали Гвидо, в Париж — просить короля Франции о помощи клану Медичи. По блеску в глазах кузена Аго понял, что того гораздо больше интересует Париж, нежели встреча с королем. Сам Аго к путешествиям не стремился.