Действительно, зачем же все-таки он явился? Этот вопрос не давал покоя многим. Среди них были и очень проницательные, и очень мстительные, но ни те ни другие не могли прийти к однозначному выводу. Растущий интерес жителей Сикри к разгульным дням и сексуально насыщенным ночам обитателей далекой Флоренции, разбуженный рассказами Могора во время пиршеств в поместьях богачей и попоек со сбродом в городских харчевнях, навел некоторых на мысль о том, что тайной целью его прибытия является разрушение моральных устоев империи и ослабление авторитета единого, истинного Бога. Жесткий главарь «водохлебов» и наставник все более неуправляемого принца Селима возненавидел Веспуччи-Могора еще с самой первой встречи в шатре Нового учения, когда тот прилюдно посрамил его. Теперь он начал называть его орудием Сатаны. «Сдается мне, — сказал он Селиму, — что твой безбожник-отец специально призвал его из ада в помощь, чтобы смущать народ. — И с фанатичным блеском в глазах добавил: — Должен найтись наконец человек, у которого хватит мужества покончить с этим».

Принц Селим стал сторонником Бадауни по причинам, весьма далеким от политики. Мальчишка сделал это потому, что Бадауни был яростным противником Абул-Фазла, которому Селим не мог простить дружбы с отцом. Воздержанность была не в его характере, по натуре он был сибаритом, и его склонности по этой части ужаснули бы человека-жердь, если у кого-либо хватило бы смелости рассказать о них главе «водохлебов».

Селим не верил утверждениям Бадауни о том, что импeparop каким-то образом вызвал из ада посланника Сатаны для возбуждения в людях похоти. Он невзлюбил Веспуччи за то, что тот в качестве покровителя имел свободный доступ в Дом Сканды и обладал исключительным правом на Скелетину-Мохини. Несмотря на лихорадочные попытки сиятельной Ман-баи привязать принца к себе при помощи эротических изысков, со временем его влечение к Мохини не только не слабело, но и неуклонно росло. Ярость Ман-баи по поводу того, что ее возлюбленный по-прежнему желает ее бывшую рабыню больше, чем ее, поистине не имела границ. Если добавить к этому зависть к придуманной Веспуччи и при его содействии коварно завладевшей воображением толпы принцессе, то станет понятно, почему сиятельная Ман-баи испытывала такие мучения, словно у нее образовался отвратительный гнойный нарыв, который требуется вскрыть немедленно.

Когда Селим в очередной раз удостоил ее своим посещением, Ман-баи встретила его, приняв соблазнительную позу: ему предлагалось достать языком виноградину которую легонько покусывали ее зубы. «Любовь моя, — спустя некоторое время зашептала она, — думаешь ли ты о том, что может случиться, если император поверит или по каким-то своим причинам сделает вид, что поверил будто Могор — его близкий родственник? Задумывался ли ты о серьезных, весьма опасных последствиях этого лично для тебя?» Принц Селим всегда предпочитал, чтобы все сложные и серьезные проблемы ему разъясняли и за него решали другие, и Ман-баи на сей раз взяла эту задачу на себя: «Неужели ты не видишь, о будущий владыка Хиндустана, что это позволит твоему отцу заявить, будто у этого Могора больше прав на престол, чем у тебя? Даже если предположить, что вряд ли император на это решится, то что ему мешает усыновить Могора? Или тебе безразлично, о мой бесценный, будешь ты императором или нет? Как женщине, которая не желает для себя иной судьбы, кроме как стать твоей супругой, мне будет очень больно узнать, что мой избранник не прирожденный владыка, а всего лишь слабак и полное ничтожество».

Привязанность императора к чужаку вызывала беспокойство и разного рода опасения даже среди самых близких к Акбару людей. Царица-мать Хамида-бану, например, полагала, что Могор дель Аморе заслан к ним безбожниками, с тем чтобы внести смуту и ослабить государство любимых детей Аллаха. Бирбал и Абул-Фазл придерживалися мнения, что это почти наверняка негодяй, бежавший от справедливого возмездия за какое-нибудь преступление, мошенник, которому пришлось искать себе другое место под солнцем и надевать новую личину, потому что оставаться там, откуда он явился, стало уже опасно. Не исключено, что дома ему грозила смерть на костре, повешение, четвертование или просто пожизненное заключение. «В его представлении все люди Востока — доверчивые простаки, — говорил Абул-Фазл. — Мы не должны идти у него на поводу. Я, например, ни минуты не сомневаюсь, что именно он виновен в смерти Хоуксбенка». Бирбала больше заботила особа самого императора. «Я не хочу сказать, будто он лично желает вам зла, — говорил он, — но, согласитесь, Могор вас околдовал, а это, в конце концов, действительно может плохо кончиться, потому что он отвлекает ваше внимание от дел государственных».

Акбара доводы друзей не убеждали, он был склонен проявить терпимость. Он видел в Могоре несчастного, который потерял родину и стремится обрести душевный покой. «Как, должно быть, истосковался этот человек по любви и привязанности, если решился устроить подобие семейного очага в Доме Сканды, избрав себе в подруги шлюху Скелетину! — со вздохом говорил он. — Скиталец, как правило, обречен на одиночество, он везде чужак, И лишь сила воли позволяет ему продолжать путь по жизни. Как давно он слышал последний раз от кого-нибудь слова любви и заботы, слова ободрения? Как давно он слышал последний раз от женщины, что он ей дорог, что он — ее и больше ничей? Когда у человека в целом свете нет родной души, что-то в нем постепенно отмирает. Оптимизм, мой многомудрый Бирбал, когда-то кончается, и силы человеческие, мой дальновидный Абул-Фазл, не беспредельны. Любому мужчине днем нужны друзья, на которых он может опереться, а ночью — женщина, в объятиях которой он может забыть обо всем. Думается, Могор не имел ни того ни другого долгие годы. Когда мы увидели его в первый раз, внутренний свет его готов был угаснуть, теперь же он делается ярче с каждым днем — отчасти благодаря нам, отчасти благодаря этой малышке Мохини.

Возможно, таким образом она спасает ему жизнь. Мы не знаем, какая это была жизнь. Что правда, то правда — мы ничего не знаем о его прошлом. По словам отца Аквавивы, в городе, откуда он родом, семейство Веспуччи занимает высокое положение, но если это так, то, видимо, родня лишила его своего покровительства. Почему? Этого мы тоже не знаем. Нам приятно его общество, и в настоящий момент его тайны нас интересуют мало. Возможно, он преступник, может быть, даже убийца, но мы не знаем этого наверняка. Зато нам известно, что он пересек полмира, чтобы расстаться с прошлой своей историей и поведать нам совсем о другом. Эта, другая, история — единственное его достояние. По сути дела, он страстно желает того же, что и наш бедняга Дешвант, — целиком и полностью уйти в свое повествование и начать там жить заново. Иными словами, он существует в мире сказок, а искусный сказитель еще никому не причинял вреда». — «Хотелось бы мне верить, о господин, что я не доживу до момента, когда обнаружится вся ошибочность подобного утверждения», — сухо отозвался Бирбал.

По мере того как росла популярность скрытой принцессы, репутация ее старшей сестры, Ханзады-бегум, становилась в глазах людей все более сомнительной. Сиятельная принцесса, которая после своего триумфального возвращения из долгого плена у Шейбани-хана стала считаться при дворе Бабура оплотом царского дома Великих Моголов, та, без совета с которой не принималось ни одно важное политическое решение, превратилась в пугало. Ее имя сделалось нарицательным, когда речь заходила о злобной старшей сестре; им обзывали друг друга женщины в разгар ссоры, когда хотели обвинить кого-то в зависти, тщеславии или предательстве. Теперь уже считалось, что именно козни Ханзады-бегум, а не только любовь Черноглазки к чужеземцу привели к отлучению младшей принцессы от семьи, подтолкнули ее к бегству в чужедальние края, где она и канула в безвестность. Со временем всеобщее чувство враждебности по отношению к «злобной сестрице» приняло несколько иные, довольно тревожные, формы. История Ханзады разбудила в людях, особенно в женщинах, склонность к сведению счетов, словно какой-то зловонный зеленоватый болотный дымок злобы заразил их всех. Стали поступать донесения о яростных стычках между некогда любящими сестрами, о подозрениях, взаимных обвинениях, драках, даже с применением кинжалов, — и все это началось как раз после того, как Ханзаду-бегум разоблачил в своем повествовании желтоволосый чужак. Мало-помалу враждебные настроения распространились и среди других особей женского пола. Дошло до того, что даже в гареме самого императора ненависть достигла невиданного прежде, абсолютно неприемлемого уровня.