— Первая — госпожа, а вторая — ее служанка, — шепнул брату обсыпанный мукой Фрозино номер два и, будучи в глубине души натурой поэтической, добавил: — Они — словно солнце и луна, словно звук и его эхо, словно небо и его отражение в воде.

На что более прозаически настроенный Фрозино Уно — номер один — отвечал:

— Значит, так: я беру первую, а ты — вторую. Вторая тоже хороша, и ты не прогадаешь, но когда смотришь на первую, то вторую в упор не видишь. Чтобы разглядеть, что твоя тоже ничего, надобно тебе один глаз прищурить, тогда моя не будет тебя сбивать с толку.

Будучи на одиннадцать минут старше, Фрозино номер один справедливо полагал, что право выбора за ним. Фрозино-младший уже собирался возразить, но в этот момент та, которая госпожа, обернулась и, глядя в упор на обоих братьев, заговорила со своей спутницей на итальянском:

— Ну что скажешь, моя Анджелика?

— Скажу, что они по-своему очень милы.

— Но ты же знаешь, нам нельзя.

— Разумеется, Анджелика, дорогая. Почему бы нам не прийти к ним во сне?

— Обе навестим каждого, не правда ли?

— Правда, моя Анджелика, так будет интересней.

Значит, они все-таки ангелы, а не демоницы! Ангелы, умеющие читать мысли простых смертных! Не иначе как у них и крылышки под плащами сложены! Братья Фрозино залились краской и стали смущенно озираться, но, похоже, никто, кроме них, не слышал, о чем говорили ангелы. Это было невероятно и лишний раз доказывало, что случилось чудо. Или наваждение. Ангелы они, и никто другой. Одно имя у них на двоих — Анджелика. Подобным именем ни один демон не посмеет себя назвать. Они обещали посетить их во сне, обещали блаженство, о котором можно только мечтать. Громко смеясь, оба брата вдруг понеслись наперегонки к мельнице.

— Эй, куда это вы? — крикнул им вдогонку мясник Габбурра, но ответа не последовало. Как они могли сказать, что им требуется немедленно прилечь и закрыть глаза? Как объяснить, почему им сейчас нужно заснуть — нужно как никогда в жизни?!

Процессия остановилась возле таверны. Наступившее молчание нарушалось лишь ржанием усталых лошадей. Глаза Макиа, как и прочих, были прикованы к женщинам, поэтому, когда бледный всадник заговорил голосом его бывшего друга, ему показалось, что из обители самой Красоты его бросили в помойку.

— Что с тобой, Никколо? — услышал он. — Разве ты не знаешь, что забыть друга все равно что забыть самого себя?

Мариетта в страхе уцепилась за рукав мужа.

― Если Смерть тебе друг, — зашипела она ему в ухо, — то твоим детям суждено осиротеть еще до захода солнца.

Макиа встряхнулся, как человек, пытающийся прийти в себя после похмелья. Затем поднял голову и взглянул всаднику прямо в глаза. Его взгляд был холоден, а голос тверд, когда он тихо сказал:

— Жили-были когда-то три друга: Макиа, Агостино Веспуччи и Антонино Аргалья. Эти дети жили в мире сказки. Затем родителей Нино забрала чума, он отправился на поиски счастья, и мы его больше не видели.

Мариетта переводила взгляд с одного на другого и мало-помалу, кажется, начала догадываться, в чем дело.

— И вот после многих лет предательского служения врагам своей родной страны и Спасителя, за что душа его обречена попасть в ад, а тело — на виселицу, паша Аргалья, или как его еще там — Аркалия, аль-Гхалия, — возвращается в страну, которая перестала быть его родиной.

Макиа, строго говоря, не был человеком глубоко религиозным, но считал себя христианином. Он не ходил к мессе, но все прочие религии для него не существовали. Он считал, что Папы несут ответственность за постоянные междоусобицы, многих епископов и кардиналов называл преступниками, однако его воззрения на природу мироздания были более близки именно Папам и кардиналам, а не принцам, герцогам и прочим светским правителям. Здесь, в таверне, он мог обвинять в коррупции Римскую курию, винить ее в том, что итальянцы отдаляются от веры, но еретиком он себя никак не мог бы назвать. Он признавал, что у мусульман есть чему поучиться и есть за что их уважать, но сама мысль, что можно переметнуться на их сторону, внушала ему отвращение.

К тому же он не мог вычеркнуть из памяти «дворец воспоминаний» — прелестную Анджелику Кёр из Бурже, бедную, добрую девушку, которая, после того, что сотворили с ее душой и телом, выбросилась из окна. По вполне понятной причине он не смог упомянуть о ней в присутствии своей половины — женщины чрезвычайно ревнивой, хотя в том, что она такая, была доля и его вины. Несмотря на солидный возраст, он был влюблен как юноша, но не в законную свою супругу, а в девицу Барберу Раффакани Салутати. У нее был чудесный контральто, она так сладко пела, столь многое умела — и не только на сцене. Барбера, ах эта Барбера! Да, уже не такая юная, как прежде, но намного моложе его самого, готовая, несмотря ни на что, дарить любовь и цвет молодости седеющему мужчине… Ох, нет, чем думать об этом, уж лучше сосредоточиться на проблемах абстрактных — вроде того, что есть богоотступничество и измена.

— Ну же, господин паша, извольте объяснить, что привело язычника к нам, христианам? — сурово сдвинув крылья густых бровей, вопросил он.

— Я прошу об услуге, — ответил Аргалья. — И не для себя самого.

Более часа друзья детства провели за закрытыми дверями в заваленном книгами и всякого рода документами кабинете Макиа. Небо уже потемнело. Многие из собравшихся возле дома разошлись по своим делам, но народ еще толпился. Всадники-янычары застыли в неподвижности. Недвижны оставались и обе женщины. Правда, они всё же испили воды, которую им вынесла служанка. Мужчины вышли из дома, когда уже сгустились сумерки, и стало ясно, что они достигли некоего соглашения. По знаку Аргальи янычары спешились, а дамам помог слезть с лошадей он сам. Солдатам было приказано разбить лагерь: часть из них расположилась на небольшом поле возле леса, другие — в поместьях Фонталла, Поджо и Монте-Пальяно. Четырех швейцарцев оставили для личной охраны обитателей виллы «Страда». Было решено, что, отдохнув и подкрепившись, они продолжат свой путь, оставив в «Страде» самое дорогое — женщин.

Никколо сообщил супруге, что чужестранки — могольская принцесса и ее служанка — будут жить у них. Мариетта восприняла эту новость как смертный приговор: ее собирались принести в жертву ненасытному сластолюбию мужа! Подумать только — она будет вынуждена терпеть под своей крышей двух самых прекрасных, самых обольстительных женщин, которые когда-либо появлялись в Перкуссине! Это значило, что для мужа она вообще перестанет существовать. Он будет пялиться только на них. Она превратится в жену-невидимку. Все останется как всегда — и еда на столе, и чистое белье, и порядок в доме, но ее супруг не будет даже замечать ту, которая все это делает, он потонет в бездонных очах этих дьяволиц. Желание захлестнет его, и он позабудет, что она вообще есть на свете. Детей придется временно переселить в другое место, скорее всего в их дом на Римской дороге, возле восьми каналов, а это значит, что ей придется разрываться между двумя хозяйствами. Нет, это невозможно, решительно невозможно!

Она стала бранить его, тут же, при всем честном народе, в присутствии четырех альбиносов, в присутствии всадника Смерти, оказавшегося Аргальей, вернувшимся с того света, но Макиа властно вскинул руку и на миг стал снова тем вельможей, каким она его знала прежде. Мариетта поняла, что спорить бессмысленно, и умолкла.

— Ладно, — лишь проговорила она. — У нас, конечно, не царские хоромы, так что пусть не жалуются, — чем богаты, тем и рады.

Одиннадцать лет жизни с ветреником-супругом порядком истрепали нервы синьоры Мариетты, а теперь он еще имеет наглость упрекать ее за сварливый нрав, оправдывая этим свои визиты к потаскушке Барбере! Ясно, чего добивается эта верещалка Салутати: она собирается пережить ее, Мариетту, и занять место хозяйки на вилле, в доме, где Корсини произвела на свет шестерых детей! «Ничего, — думала Мариетта, — я проживу до ста семи лет и еще буду плясать голая под луной на ее жалкой могиле!» Ее пугала собственная бешеная злоба, но она ничего не могла с собой поделать. Да, она была бы рада, если бы та, другая, умерла. Возможно, она даже готова к тому, чтобы помочь ей умереть. Наверное, придется ее убить, потому что Мариетта мало что понимала в ворожбе и все ее попытки в этом направлении кончались неудачей. Однажды, перед тем как лечь с мужем, она, чтобы возбудить его, натерлась с ног до головы освященным маслом. Этот бальзам должен был привязать к ней мужа навсегда, но тот на следующий же вечер пошагал, как всегда, к Барбере, хотя жена и кричала ему вслед, что раз на него не действует даже освященное масло, то он потаскун и безбожник.