Читая работы Аверинцева, мы видим, как христианство – прежде всего, священные книги Ветхого и Нового Завета, а также тексты, ставшие основой Священного Предания, – предстает как словесность, доступная для филологического изучения, более того, требующая такого подхода для укрепления веры и согласования её с разумом.

Читая Кожинова, мы знакомимся с другим методом: словесность и история – "Дон Кихот" и романы Достоевского, стихи Тютчева, поэмы Кузнецова и события национального прошлого – предстают христианством в совершенных образах литературы и истории. Аверинцев идёт от религиозных первоисточников, показывая их художественную красоту, привлекая читателя к православной традиции гармонией и сюжетным совершенством библейских и византийских текстов. Кожинов работает с материалом менее благополучным – с романами и стихами, войнами и революциями, показывая действие законов, сближающих с христианским знанием о мире и человеке.

В обоих случаях перед нами пути, которые могут показаться опасными тем, кто превыше всего дорожит религиозной "буквой", считая, что сохранение ритуала – самый надежный способ сбережения Бога как в мире внешнем, так и в мире внутреннем. Драматизм всегда нарастает там, где христианин переходит от цитирования библейских первоисточников и произнесения Символа веры к свободному слову о судьбе человека, о смысле его присутствия в мире, в котором цитированием и строгим соблюдением ритуала ограничиться не удается.

Когда филология совершает касание религии, богословский разум сразу же встает на защиту, опасаясь ереси, скрывающейся в красивой риторике. Ведь можно, читая Аверинцева, спросить себя не без опаски: а почему христианство предстаёт здесь не религией с необходимой моральной нормативностью, а поэтикой, распыляющей определенность? Ведь даже А.Ф. Лосев – свободный из свободных – восклицал: "Только зачем Аверинцев занимается такими пустяками, как поэтика?" Читая Кожинова, можно удивиться тому, как понимание религии значительно усложняется в историософии автора, в его стремлении увидеть "русского Христа", снова и снова переживающего русскую трагедию.

Не секрет, что люди церковные подчас настороженно относятся и к Сергею Аверинцеву, и к Вадиму Кожинову. Нередко их поиск представляется излишним, слишком мирским. Первого иногда называют экуменистом или католиком, второго – националистом. Аверинцева часто сближают с Владимиром Соловьевым: общие симпатии к западному христианству, отказ от специального погружения в национальное предание, высокий философский уровень речи, интерес к художественной литературе. Кожинова видят новым Константином Леонтьевым: суровое отношение к прогрессу, возвышение византийского Востока над современным Западом, становление христианской мысли в историософском поиске.

В действительности, разумеется, все сложнее: Аверинцев никогда не занимался концепциями религиозного соединения России и Европы, оставаясь в своей повседневности церковным человеком, не имея никаких расхождений с православной практикой; Кожинов – укажем лишь на один факт расхождений – всегда считал Достоевского писателем и мыслителем, необходимым для христианского воспитания. Вспоминаем именно об этом, потому что неприятие так называемого "розового христианства" слишком много значит для Леонтьева, проясняя характер его учения.

Общее значение трудов Кожинова и Аверинцева мы видим в противостоянии новому фарисейству, которое вполне может появиться как класс в ближайшее время.

Что это за новое фарисейство? Да оно во все времена сохраняет свои устойчивые признаки, стремясь прежде всего держать власть, ясно видеть врага, осуждать его за несоблюдение закона, сообщая всем, что спасает буква и ритуал, что человек создан для субботы, а никак не наоборот. Фарисейская религиозность далека от спокойной христианской ортодоксии, потому что ей – и это, конечно, парадокс – нет дела до религиозности. Значительно важнее системность и управляемость, масштаб и форма, поэтому поэтика христианства, предполагающая свободное богословие и его встречу с филологией и философией, здесь не приветствуется. Фарисейство – культура и способ существования духовных менеджеров, всегда опасливо взирающих на герменевтику, потому что менеджер (он же подчас управляющий чиновник) стремится к предсказуемой власти, но отнюдь не к истине.

Если есть угроза для возрождающегося православия, то её мы видим в массовом внешнем обращении элит, когда чиновничество, прозревшее по необходимости, согласно указам и планам, начнет мастерить отечественную квази-Византию, выхолащивая и обезображивая традицию в пафосных речах о ней. Христианство Кожинова и Аверинцева можно счесть философским, историософским или филологическим, но в нем есть необходимая свобода, способная предупредить о новом взрыве православия, причем, на этот раз, взрывать будут отнюдь не те лица, для которых характерна атеистическая риторика. "Весьма большой вопрос – что христианству больше на пользу: его внешние успехи или внешние поражения?" – спрашивал С.С. Аверинцев в работе "Христианство в истории европейской культуры". "Надо удивиться фактам нашей веры. (...) Христианству противопоказано, чтобы к нему привыкали", - читаем там же.

Последние книги Вадима Кожинова не только об истории России, но и о том, почему христианство испытывает кризис и приближается к гибели. Подлинного Возрождения России и её религиозной культуры в последних событиях нашей истории Кожинов не видел. Более того, он считал, что вера перестала быть органичным пространством жизни, стала объектом для внешнего восхищения или изучения: "Основная же масса нынешних людей, так или иначе обращающихся к Православию, оказывается на своего рода безвыходном распутье: они уже привыкли к критическому "анализу своего сознания, но для решения на высшем уровне вопроса о бытии Бога и, тем более, о бессмертии их собственных душ у них нет ни особенного дара, ни высшей развитости разума. (...) Исходя их этого, едва ли можно полагать, что Православие и всё неразрывно с ним связанное – в том числе идея истинной монархии – способно возродиться и стать основной опорой бытия страны", – писал Вадим Валерьянович в предисловии к первой части книги "Россия. XX век". Кожинов цитирует Леонтьева: "В прогресс верить надо, но не как в улучшение непременное, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений... Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, всё ожидающая какой-то весны". И тут же комментирует: "Мне представляется, что речь должна идти всё же не о "пессимизме", а о беспристрастной объективности". Эта "беспристрастная объективность" в трудах Вадима Кожинова синонимична трагическому мироощущению: "Подлинная трагедия (как в истории, так и в искусстве) есть смертельное противоборство таких сил, каждая из которых по-своему виновна (в данном случае речь идёт о глубоком понятии "трагическая вина) и по-своему права". Речь идет не о поиске врагов. Автор исследует механизм катастрофы, её логику, показывая, как внешние силы, естественно заинтересованные в гибели чуждой им империи, всегда используют внутреннюю готовность к поражению, согласие на тот кризис духа, который и стал основой национальной трагедии в XX веке.

Сергей Аверинцев не встречается с трагедией как управляющей сознанием формой. Причина, на наш взгляд, в следующем. Кожинов прежде всего видит страдающий, разрываемый на части мир – разрываемый внутренними конфликтами. В страданиях утешает Христос, но он спасает душу, а не историческое бытие. Для Аверинцева на первом плане не мир, не Россия, уходящая от Православия и возвращающаяся к нему, а Богочеловек Иисус Христос. Он был распят, его смерть на кресте повторяется на ежедневной литургии, но воскресение, победа над смертью, одоление зла – исход, который очевиден.