– Было дело, в 1874 году, – кивнул Тургенев.

– А потом вслед за вашими денежками и нас родина изрыгнула. Э-х-х! – молодой человек сорвал фуражку и запустил на баррикаду. – Шапками теперь эту мразь не закидаешь!!! Сила нечистая во плоти!

Да площадь ли это Согласия? удивился Иван Сергеевич. Площадь раздора... А, может, это Красная площадь? Оглянулся вокруг. Лобное место и есть баррикада. Да нет же, не та это площадь... вот, Медный всадник встал на дыбы... Только по какую сторону баррикад? За них, ату их-классиков, перевёртышей, оборотней, или за нас, патриархов? Нет, сделал Его Величество подарок России – Пушкина, значит, за нас! За нас, Петруша!.. Да что-то притомляться ты начал, ИСТ. И пора тебе на восток закладывать карету. Сражаются ведь за тебя твои книги, все сто томов твоих... каких же? вешних? да нет, державных книжек! Они генералы, ибо классики!

Но до хандры ли сейчас? Увидел вдруг Иван Сергеевич, как за площадью открылась степь, шаровые молнии из ковыля по ней понеслись перекати-полем, да может, это не степь вовсе, а чёрная лесная гарь, а за нею встаёт свинцово-белое небо и во всю высоту его поднимается крест, и на нём объятый огнем человече; яро горит-пылает огонь, а человече жив, бодр и глаголет:

– Нас на кресте жгли! Мы – диссиденты истинные! А дщерь мою духовную Морозову и сестру её Урусову в мёрзлой яме уморили с християнским милосердием! Не то, что премий заокеанских нам не давали, горбушки чёрствой пожалели! А синекурцы да лауреаты – не есть страдальцы за правду, а инвесторы аморального дутого капитала! Истинно глаголю!

Крест полыхнул и исчез, будто его и не было.

Стало холодно. Вошла в силу осень чёрная. Обложило тучами небушко, лучика не пробивается, даже дивно, как ещё среди белого дня светло. Поднял к небу глаза Иван Сергеевич. Но ведь солнце и осенью чёрной не сгинуло, не погибло, ясное! Где-то за сплошными тучами оно светит, всеми снопами своих лучей сияет всепобедное! Придёт час и кончится она, осень чёрная! Наступит мороз и солнце! А это вдвойне солнце: ведь от белого снега, со звоном его и искрами, лишь удвоится свет.

И как иначе мог думать светлый классик, певец вешних вод?!

Где-то на переднем плане замаячил белый бархатный штандарт с вытканным на нём золотым диском солнца, в сердцевине которого была тканная икона с молодого Пушкина; локоны его, развеваемые ветром, сплетались с лучами и перетекали в шёлковую золотую бахрому. Держал штандарт худой господин с короткой бородой в лёгком чёрном пальто.

– Кто таков этот господин?! – воскликнул воспрянувший духом Иван Сергеевич.

– Ребёнком мне его приводили, – сказал Фёдор Михайлович, сутулясь. – Димочкой Мережковским звать.

А тот, уловив, что речь зашла о нём, громыхнул с передовой:

– Более века назад я уже бил тревогу, что наша литература изменила главному завету своего родоначльника: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" – потряс древком и бросился на баррикаду.

А с ним и незнакомые молодые люди.

– Кто вы? – в суматохе ловил за руку то одного, то другого Иван Сергеевич. – Коль вы по эту сторону баррикад, то вы за святые незамутнённые критерии искусства! Как ваши имена?

– Какая разница?! Нас никто не знает, – был ответ. – Мы – будущая литература, но нас не печатают, а у самих нас возможности нет. Все национальные богатства в их руках, – говоривший метнул яйцо – и не в бровь, а прямо в глаз Чудо-бабищи.

Яйца летели в неё со всех сторон. Она оказалась не одна. Чертова дюжина их из-за баррикады повылазила, не одних толстых, оплывших жиром, но и тощих, холёных, крашеных, и все они бросились на яйца с криками "Лови момент! Чтоб стать жертвой! Потом компенсации потребуем!"

– Нечисть нечистью не взять! – крикнул ИСТ. И осел: а чем же, Господи?!

На площадь ворвался отряд блюстителей порядка, в касках, бронежилетах, с дубинками и щитами.

– Сюда! На помощь! – обрадованно закричал ИСТ и призывно замахал им руками. Но столбняк поразил его, когда он увидел, что блюстители власти пустили в ход дубинки по спинам Шмелёва, Гумилёва, Гайто, стали вязать их и тащить по мостовой, будто мешки. Увидел он, как стал клониться штандарт с Пушкиным, а прапорщика обложили и пытались нахлобучить на голову чёрный мешок. На помощь блюстителям подоспели украинофаги, ряженые украинофилами, стали метать в штандарт комья грязи.

– Осина моя, осинушка, – запел Мережковский на манер Плевицкой, поднимая древко копьём – трепетно разит!

На острие древка было надето стальное перо из тех, какими писали во времена чернильниц.

– Вот она, – громовым раскатом пронёсся над пляс де ля Конкорд вой Вий-бабы, – моя минута герострата!!! – она растолкала чёртову дюжину, схватилась короткими руками в массивных браслетках за брюхо и затряслась. – Супер-шоу шабаш! Теперь меня весь мир знает!!! Моя минута! Упьюсь вашими душами!!!

И тогда захлебнулся шум и грохот, образовалась короткая тишина и пробил час, раздался удар колокола – от тени обелиска отделился силуэт Гоголя. Он шёл, в сюртучке, и покачивал головой:

– Покупал сюртук для своего гардероба, а вышло, экспонат для Исторического музея. И тем паче не думал-не гадал, что Вий-то мой бабой окажется! – и погрозил пальцем метателям. – Зря добро переводите да в чёрную тоску впадаете! Вииха только того и ждёт. Вон как яйца глотает! А на таких есть только одно оружие – смех! Весёлый, жизнерадостный, здоровый смех! Взгляните-ко получше на это пугало гороховое! Тяжёлыми браслетами толстые руки увешала! Ха-ха-ха! Грудь наружу выставила – нас завлекать! Да разве найдётся какой казак добрый, кто на это склизкое сало позарится? – Николай Васильевич задумался на минуточку. – Басаврюк разве что... Смейтесь! Ха-ха-ха! Смех для неё это и "сгинь", и "брысь"! Брысь, Тьма Скотинишна! Ха-ха-ха! Смехом её и светом!

Эхом смеху вдали ударили колокола и гул их стал надвигаться, как рокот бомбардировщика.

Ивану Сергеевичу почудилось, что он слышал уже этот колокольный звон где-то на Волковом кладбище. Оглянулся, будто пробуждаясь от тяжёлого сна, а вокруг кресты да памятники. Подошёл к чёрному постаменту, прочитал "Иван Сергеевич Тургенев", взглянул на бюст, признал сходство – даже не удивился от усталости, а только вздохнул облегчённо и сошёл под землю почивать.