Он вернулся в читальню, как прозвал избу про себя, лихорадочно стал шарить в сундуках. Открыл одну книгу, другую. И не мог оторваться.

«…Возьми доску липовую… ловкась добро… закали в печи и пиши с лазури…» — читал он. — Это же живописные секреты! «Что надобно творить для состава красок…» Схемы ловушек! Старинные гравюры! «Город Амстердам». «Вологда». — У Петьки глаза разбегались. — Вот это да! Вот это да! — только и шептал он. — Ведь это клад, клад. Это же музей настоящий! Только бы выйти отсюда!

Он схватил несколько книг поменьше, вернулся к Кате.

— Вот, — сказал он, усаживаясь у лучины. — Слушай! «Государю нашему, Атаману войска донского Кондратию Булавину послание…» — прочитал он. И даже взмок. Письмо Булавину!

— Огонь! Горит всё, — внятно сказала Катя.

Петька вздрогнул.

— Мама, не пускайте Колю на улицу без валенок — простудится ведь.

— Что? Что с тобой, Катя? — спросил Петька и понял, что девочка бредит.

Ему стало страшно. Он почувствовал, что и его самого знобит. Не ели они уже второй день. Он уселся у пылающей печи и стал глядеть в огонь. «Вот оно, приключение! — думал Петька. — Да если бы мне рассказали о таком, я бы босиком по снегу сюда пошёл! Скит, сотни книг, которым цены нет… Кому расскажи — не поверят. Да ради этого можно жизнь отдать… Да, но только свою жизнь собственную! А не жизнь этой рыжей девчонки».

Он вспомнил деда Клаву, бабушку. Как они, наверное, сейчас тоскуют и мечутся. Как, наверное, едет на тракторе Катин отец, проламывает метель, ищет их. Как наехала милиция, как идут люди сквозь буран с собаками… И ничего отыскать не могут. Он вспомнил отца, маму. И поймал себя на том, что он ничего про них не знал.

— С ума сойти! — сказал он себе. — До тринадцати лет дожил и не спросил, где мой родной дед и бабушка, пока отец не рассказал. Он вспомнил, как однажды отец пришёл домой ужасно расстроенный. Как он хватал себя за голову и кричал, что больной погиб по его вине, что он преступник… А Петьке было страшно смотреть из другой комнаты, как отец еле стоит на ногах. А может быть, в тот самый момент отец нуждался в нём, в Петьке? Почему он не расспросил его на следующий день, что случилось? А мама? Что о ней мог сказать Петька? Ничего! То, что она физик? И всё! Она как-то пыталась рассказать ему о своей работе, но он не стал слушать. Ради своей выдумки, чтобы похвастать перед деревенской девчонкой, устроил он этот поход за ёлками. А теперь смотрит, как она страдает, и ничем не может помочь!

И никто никогда не узнает о том, как погиб он, Петька Столбов. Никогда о нём не заплачут, как о тех погибших героях-партизанах. А ещё жальче было, что никогда и никто не узнает о тех сокровищах, что отыскал он, Петька Столбов. Ведь его находка могла осчастливить десятки людей. Наверняка в этих книгах есть и рецепт золотой росписи, и старинные сочинения, и, кто знает, может быть, ещё неизвестные летописи. Он вспомнил Николая Александровича. Два года он будет раскрывать книгу, отклеивать страницу за страницей. А здесь десятки книг умирают. Их некому читать. Кто знает, о чём кричат эти страницы? И он, Пётр Столбов, ничего не может сделать.

— Нет! — сказал он громко. — Нет! Не имею я права умирать! Я должен книги спасти! И спасу! Полумёртвый, мёртвый дойду до людей! И Катю выручу. Как только вьюга уляжется, возьму Орлика и пойду искать тропу. — Ему представилось, как бредёт он по болоту, как проседает под ним трясина и он проваливается без крика в ледяную дымящуюся жижу. «И кто только эти приключения выдумал?»

Конь на повети вдруг затопал, заходил. Петька очнулся. Ему показалось, что кто-то прошёл в сенях. Волки! Он схватил рогатину и вскочил, заслонив собою Катю.

Дверь отворилась. На пороге стоял в клубах морозного пара Антипа Пророков.

— Мир дому сему! — пророкотал он низким басом, снимая шапку и обметая ею валенки. — С Новым годом! Вот вы где. А вас весь район ищет. Ну, слава богу, живы!

Петька выронил оружие.

Антипа поднял рогатину. Усмехнулся.

— Я как узнал, что вы Орлика взяли, — сказал он, — сразу понял, что, если вас волки пугнут, конь сюда подастся. Он ведь здесь родился. До году тут, в этой повети, стоял. Я ему сено на болоте косил. Мой это конёк. Ну, а потом, как стало мне кормить некого, так я его и отпустил.

Антипа говорил очень медленно. Словно отвык он от слов. А руки у него ходили проворно. Он открыл банку с тушёнкой, налил из фляги молока, достал из мешка котелок и через несколько минут уже поил с ложки Катю каким-то снадобьем. Петька уплетал тушёнку с хлебом, он не мог дождаться, когда согреется молоко, и пил его так, ледяное.

— А что, — спросил Антипа, глянув искоса на Петьку, — заколоть меня, как медведя, мог?

Хотел Петька соврать, но не так на него смотрел Антипа, не вранья он ждал.

— Мог! — выдохнул Петька и добавил: — Страшно ведь было. Волки!

Антипа помолчал.

— А ведь ты, паря, — сказал он, откашлявшись, — тоже простуженный весь. Дай-ка я тебя полечу. Я тут, наверное, лет десять не был. А банька-то, наверное, цела ещё. Пойдём попаримся.

Он ушёл топить баню. А Петька побежал в читальню. Вытащил книги и стал увязывать их в какое-то широкое полотенце.

Два больших тюка набрал он. «Нет! — подумал он, — так нельзя. Всего не увезёшь. Надо опись составить. Пересчитать всё. Десятки книг! Десятки икон! А костюмы! А утварь! А посуда!»

— Малой! — крикнул из сеней охотник. — Ну, ходи… Взгрел я баньку.

Раздевались на улице, за маленькой загородкой. Одежду Антипа аккуратно раскладывал где-то там, в чёрном жерле банной двери. Ворочался он медленно, как медведь в берлоге. В дверь плечищи свои старый охотник просунуть не мог. Входил боком. Вот на боку и увидел Петька шрам, похожий на маленькую воронку.

— А вон ну-ко русской баньки попробуй!

Петька сунулся в темноту, и ему показалось, что он попал в огонь.

— Ходи, не бойся, — рокотал Антипа. — Давай на полок.

Хватая воздух ртом, Петька завалился на горячие доски. Дрожь колотила его, неё тело покрылось гусиной кожей. Ему казалось, что он промёрз насквозь и от жары этот холод стал ещё сильнее. Две горячие ладони опустились на Петькину спину, и ему почудилось, что он попал под пресс.

Антипа мял его, выворачивал суставы, но не было больно от этой жёсткой ломки, наоборот, казалось, простудная ломота выдавливается из тела. Потом охотник взял два веника и стал махать ими в воздухе, и жаркие волны окатили мальчишку. Веники гуляли по нему от пяток до макушки, находя остатки холода и озноба, выгоняя их из тощего Петькиного тела. Ему показалось, что если он сейчас выскочит наружу, то сможет огромными прыжками понестись по снежной равнине. Лёгкий, упругий, как пружина!

Антика парился долго, со стонами и всхлипываниями, несколько раз выбегал и катался в сугробах. А Петька блаженствовал, лёжа на полу и чувствуя, как остывает баня, но не уходил ровный жар из его пропаренного тела.

— А что это у вас, Антипа Андреич? — спросил он, дотрагиваясь до шрама.

— Гм… — кашлянул охотник и вдруг спросил заметно дрогнувшим голосом: — А откуда ты моё отчество знаешь?

— На памятнике прочитал. Догадался… — прошептал Петька.

— Гм… — помолчав, сказал охотник. — Это правильно, что на памятнике прочитал. Должен и я там быть. Вот не привёл господь. Стало быть, нет моего часа, надо жить. Может, и хранил меня, чтобы вот я вас отсюда вывел. А может, чтобы возмездие свершил… Ты вот рогатиной на меня — это правильно. Бойся коня сзади, быка спереди, а человека со всех сторон. — Он поворошил в каменке угли. — Моих-то вот поубивали…

— Так ведь это фашисты были!

— Фашисты, — согласился Антипа. — В чёрных мундирах все. Между собой, как собаки — гам-гам-гам… Я к деревне-то вышел, да опоздал. Там уж и дым развеялся. — Антипа говорил словно сам с собой. — Нагнал я их. «Не в ту сторону, — говорю, — идёте. Давайте я вас через болото проведу, на ту, значит, сторону». Обрадовались. «Гут!» — говорят. Ну, я им «гут» и устроил. — Антипа улыбнулся, глядя в огонь, но от этой улыбки Петьке стало не по себе. — Один офицерик мне напоследок и сделал моточку.