Верный человек чуть не опоздал к поезду. Они так неслись к вокзалу, что не успели ни о чём поговорить.

— Ты вот что, старик! — кричал реставратор, когда Петька уже стоял в тамбуре вагона. — Адрес у тебя в рюкзаке, на бумажке! Проводница тебя высадит! Клава тебя встретит! А телеграмму подал — всё будет нормально! Старик! Держи хвост морковкой! Старик!..

Он бежал за поездом, кричал, что не сказал самого главного. Что-то выкрикивал про скит… про деревню Староверовку… поминал какие-то книги… иконы…

Петька ничего не понял. Расстроился ещё больше. Пошёл к себе в купе и залез на верхнюю полку. Стучали колёса. Скрещивались за окном пути. Мигали семафоры. «Сидеть бы сейчас дома! Читать книжку! Или помогать капитану Никифорову ловить преступников», — печально думал он.

Прямо перед Петькиной полкой четыре мужика резались в карты. Разговор шёл интересный и даже, как показалось мальчишке, героический. Да и вообще картёжники Столбову поправились. Широкоплечие! С обветренными лицами и хриплыми голосами. «Настоящие трапперы», — подумал о них Петька, припомнив сразу и «Зверобоя» и «Последнего из могикан», и даже «Дерсу Узала»…

— Счас лося… Лося надо брать, — говорил хрипло один из мужиков, упираясь мощным подбородком в воротник грубого свитера. — Лось тут непуганый. А лось — это что? Это мясо! В городишко приедешь — с руками оторвут. Значит, содействие городу в обеспечении продуктами.

— А разве тут не заповедник? — спросил его парень в очках и в жёлтой нейлоновой куртке, которую Петька сразу оценил: канадская или японская.

— Намёк понял! — сказал хрипатый. — Нет, дорогуша, тут не заповедник. Вот с вальта я и пойду! Не заповедник тут! И вот ещё вам в придачу. А вы каким промыслом живёте?

— Наука! — сказал очкастый и засмеялся. — Как это? Стас? Какая наука?

— Эта… — сказал его партнёр. — Этнография! Во!

— Это как же? Вот наше дело исконное — охота. А вы, я извиняюся, как?

— Очень просто, — говорит очкастый и запевает: — «Я ехала домой, двурогая луна… светила в окна тусклого вагона».

Петька смотрит на них с верхней полки с уважением, первый раз он видит этнографов.

— Вы, так сказать, собираете ценности материальные, а мы духовные. Вот вам дамочка! Тут деревни пустые стоят, а в них, знаете ли, пропадает всякая утварь, или, к примеру, иконы… Доски мы их называем, а это сейчас в большом ходу…

— Видал! Видал… — недобрым смехом засмеялся ещё один игрок, по виду тоже охотник. — А потом «рус ляпти, рус балалайка…» Скалки, прялки…

— Именно, именно… — смеется очкарик. — Не пропадать же этому в мёртвых деревнях… «Светила в окна тусклого вагона…»

— А в раньшее время церковных воров знаешь как убивали? — интересуется тот, с недобрым смехом. И тоже запевает про двурогую луну.

— Так дикие люди были! Опьянённые дурманом религии, они видели в иконах так называемые святыни, а не произведения искусства… А мы возвращаем народу утраченное достояние.

— И сколько же такое достояние дает, если, скажем, милиция застукает? — интересуется охотник.

«Что это он? — думает Петька. — При чём тут этнография и милиция?»

— «Светила в окна тусклого вагона…» — поёт очкастый. — Меньше, меньше, чем за охоту без лицензий. Да ещё в заповеднике.

— Не заповедник здесь… Не заповедник, — говорит охотник. — Вот вам раз! Два! Три! И… погоны! — И он довольно начинает подпевать про окна тусклого вагона.

«Что это они поют неправильно, — думает сквозь дремоту Петька, не „тусклого вагона“, а „окна тусклые вагона“, а тусклых вагонов не бывает, это окна тусклые…»

Трясётся вагон на стыках, гудит разговорами. В каждой секции своё. Ребёнок плачет, гармошка играет… Но разговоры всё больше про деревню да про места, мимо которых мчится поезд.

— То, что сейчас деньги вкладывают в Нечерноземье, это не только экономика… — говорит кто-то в соседнем купе. — Это наш национальный, патриотический долг, нужно воскресить исторический центр России…

— Болото не стоит! Оно наступает! Мы сейчас осушаем те земли, которые полвека назад обрабатывались… А озёр сколько болотом затянуло… — толкуют в проходе.

— И… милай, — встревает, суди по голосу, старуха, — я девчонкой была — всё озёры да озёры кругом, а теперя болотина онна…

— От болот реки образуются, — говорит ещё кто-то. — Болота осушите — рек не станет.

— Не заповедник тут, но заповедник… — говорит под Петькиной полкой охотник. — Это тут егерь есть один — Антипа Пророков, так он норовит все леса в заповедник превратить.

— Знаем, — подтверждает очкастый, — чокнутый он. Сумасшедший.

— Точно, — говорит охотник. — Меня в упор стрелял. Я кричу: «Что ты делаешь? Убьёшь — тебя в тюрьму посадят!» А он смеётся. «Не твоя, — говорит, — забота! Были бы у лосей ружья, я бы не стрелял». И в шапку мне пулей! Пулей! Ненормальный.

— Да, — тяжело вздыхает другой охотник. — С ним общего языка не найдёшь. А вот, к примеру, сколько икона может стоить?

— По-разному, — отвечает очкарик. — Смотря кто берёт.

«А разве иконы продают?» — сквозь сон думает Петька. И ему припоминается Николай Александрович. Как тот изменился в лице, когда Петька спросил: «Сколько это стоит?». Словно он про что-то стыдное спросил. И как восторгался реставратор: «Какие краски! Контур плавный! Рисунок…»

— Тут зверьё само на выстрел идёт, — говорит тот, с героическим подбородком, в свитере. — На прошлой неделе взяли лосиху. Рюкзака два мяса, шкуру сверху повесили. Только идти собрался, а за мной лосёнок сзади, здоровый уже, а совсем дурак, так до грузовика и шёл. За шкурой! Дурак!

— Это их Антипа избаловал! Он их солью да сеном всю зиму прикармливал. Они человека не боятся.

— Да нет! Это он за шкурой шёл! До самого грузовика. Так что мясо теперь за охотником само ходит…

Это последнее, что слышит засыпающий Петька. Ему снится индеец в полном боевом уборе. Зверобой и Чингачгук, друг индейцев, в исполнении югославского артиста Гойко Митича. И он, сам Петька, скачет куда-то на мустанге по прериям.

— Доски нынче в ходу! — говорит Чингачгук, а Зверобой добавляет:

— Теперь мясо за охотником само ходит… Только вот егерь сумасшедший всю музыку портит.

Ещё вечером решил Петька подружиться с героическими охотниками и с этнографами. А может, и попроситься с ними на охоту. Всё лучше, чем ехать в какую-то деревню о пяти дворах, к какой-то Клаве. Но утром он, как водилось в его обычаях, проспал и проснулся оттого, что его трясли.

— Мальчик, — орала над его ухом проводница, — что ты разлёгся! Твоя станция!

Петька с грохотом повалился с полки, роняя лыжи, которые всё время норовили стать поперёк прохода, побежал к выходу. Метнул в вагонную дверь рюкзак и, как десантник, ринулся за ним. Его ослепил радостный блеск синего неба, снега, солнца. Он даже ошалел немного…

«Где же я найду эту Клаву, которая должна меня встречать?» Петька огляделся. Далеко-далеко у станции он увидел сани и лошадь. В санях стоял дед и наяривал на гармошке. Поскольку никого у станции, кроме этого деда, не было, Столбов пошёл к нему.

Тепловоз зафырчал. Поезд уехал, и в наступившей тишине особенно весело заливалась гармошка. Невольно все вокруг шагали в такт плясовой, которую выделывал дед. Старик с гармошкой был похож на деда-мороза из мультика. Шуба до пят, из-под воротника задорным клином торчит бородёнка. А тут ещё принялся он выкрикивать частушки, да такие разудалые, что лошадь только вздрагивала и трясла перевитой лептами гривой.

— Я извиняюся! — закричал старик. — Не вы ли, я извиняюся, Столбов Пётра?

— Я! А вас за мною Клава прислала?

— Клаве меня прислать никак невозможно, — ответил старик, — потому как я Клава и есть! Клавдий меня называют — в честь римского императора!