— Если бы Робин не был Робином, — говорила Элизабет, — я бы, пожалуй, хотела, чтобы он был Гвидо.

И я соглашался с ней, хотя ребенок тогда еще не очень интересовал меня. Гвидо просто казался одним из самых симпатичных мальчуганов из всех, кого я знал.

В своем восхищении им мы были не одиноки. Синьора Бонди, являясь к нам с дружескими визитами между стычками, не уставала о нем говорить.

— Прелестное, прелестное дитя! — с жаром восклицала она. — Какая обида, что он живет в крестьянской семье, где его и одеть-то прилично не умеют. Будь он мой, я б наряжала его в черный бархат или водила в белых коротких штанишках и в белой шелковой рубашечке с красными полосками на воротничке и на манжетах! Или еще лучше — хорошенький матросский костюмчик. А зимой — меховая курточка, беличья шапка и, может быть, даже русские сапожки… — Воображение ее работало неудержимо. — А волосы я бы ему отпустила до плеч, как у пажа, с подвитыми концами. И на лбу — челка. Все бы оборачивались и глаз с нас не спускали, когда б я вела бы его по Виа Тарнабуони.

Мне хотелось сказать ей: «Вам не ребенок нужен, а заводная кукла или дрессированная обезьянка». Но я ничего не говорил отчасти потому, что не знал, как по-итальянски заводная кукла, а по правде — просто не рисковал, боясь, как бы арендная плата не подскочила еще на 15 процентов.

— Ах, если бы у меня был такой мальчуган! — Она вздохнула и стыдливо потупилась. — Я обожаю детей. И иногда подумываю, не взять ли мне приемыша… если, конечно, позволит муж.

Я вспомнил бедного старого джентльмена, тащившегося на поводке у огромной белой собаки, и внутренне усмехнулся.

— Но я совсем не уверена, позволит ли он, — продолжала она, — совсем не уверена.

Синьора Бонди вдруг замолчала, словно ей в голову пришла какая-то новая мысль.

Несколько дней спустя, когда мы после завтрака сидели в саду и пили кофе, мимо прошел отец Гвидо — Карло; но вместо привычного кивка и веселого приветствия он вдруг остановился и заговорил с нами. Это был красивый человек, невысокого роста, но хорошо сложенный, подвижный, гибкий в движениях и очень живой. Его тонкое смуглое лицо римлянина освещалось умнейшими серыми глазами. Они казались даже чересчур умными, особенно когда с видом полнейшего простодушия и младенческой чистоты он старался вас провести или что-нибудь у вас вытянуть. В такие минуты глаза предательски сверкали умом. Лицо могло оставаться открытым, безразличным, даже глуповатым, но глаза всегда выдавали его. И я уж знал, если в них появился особый блеск, значит, надо быть начеку.

Сегодня, однако, опасного блеска не замечалось. Карло ничего от нас не было нужно, ничего важного, только совет, товар, с которым, как он знал, большинство людей расстается охотно. Но совета он хотел по довольно деликатному вопросу — речь шла о синьоре Бонди. Карло нам часто на нее жаловался.

— Старик-то — добрый человек, — говорил он, — добрый и очень хороший. Но его жена… Ну чистая скотина!

И он рассказывал о ее ненасытной жадности: она всегда требовала больше той половины урожая, которая по законам аренды полагалась землевладельцу. Он жаловался на ее подозрительность: она вечно обвиняла его в жульничестве и даже в воровстве. Это его-то — тут он ударял себя кулаком в грудь — честнейшего из честных! Он жаловался и на ее близорукую скупость: она не хотела тратиться на удобрение, не проводила в конюшни электрический свет. Мы сочувствовали Карло, но делали это с осторожностью, стараясь не высказывать своего мнения. Мы достаточно долго жили среди итальянцев, чтобы перенять их осторожность. Мы были уверены, что каждое наше слово рано или поздно станет известно синьоре Бонди. А ненужное обострение отношений с этой леди не принесло бы нам никакой выгоды — разве что потерю еще 15 процентов платы.

Однако сегодня Карло не столько жаловался, сколько выказывал растерянность. Синьора послала за ним и спросила, как он отнесется к ее предложению усыновить маленького Гвидо. Первым побуждением Карло было заявить, что ему это совершенно не по вкусу. Но такой ответ был бы чересчур грубо определенен. И он предпочел сказать, что подумает. А теперь спрашивал совета.

«Поступайте, как сочтете нужным» — таков был смысл нашего ответа. Тем не менее мы сдержанно, но явно дали ему понять, что не считаем синьору Бонди подходящей приемной матерью для Гвидо. Карло склонен был с нами согласиться. Кроме того, он очень любил ребенка.

— Но в том-то и дело, — закончил он мрачно, — что если ей втемяшилось в голову забрать ребенка, то ее уже ничто не остановит, ничто.

Я видел, что он, как и я, предпочел бы, чтобы физики, прежде чем браться за атом, занялись бы неработающими бездетными женщинами сангвинического темперамента. И все же, глядя, как он зашагал прочь, распевая во всю глотку, я подумал, что в нем есть достаточно жизненной силы, чтобы выстоять даже против такого могучего аккумулятора энергии, как синьора Бонди.

Через несколько дней после нашего разговора из Англии прибыли мой граммофон и два-три ящика пластинок. Это было для нас большой радостью: мы наконец получили музыку — единственное, чего нам не хватало. Карло, гонявший на станцию запряженную мулом повозку, был очень заинтересован посылкой.

— Можно будет снова послушать музыку, — сказал он, видя, как я вынимаю граммофон и пластинки. — А то своими силами многого не добьешься.

Но я подумал, что он все же умудряется обходиться своими силами. В теплые вечера мы часто слышали, как он тихо напевал, сидя у дверей дома и подыгрывая себе на гитаре, в то время как старший сын вторил мелодии пронзительными звуками мандолины, а иногда вся семья пела хором, и тогда ночная тьма наполнялась страстным, гортанным пением. Чаще всего это были песни Пьедигротты, и голоса разливались лениво, не спеша, усиливаясь от ноты к ноте, или вдруг резко меняли тон на рыдающем звуке. Под звездным небом их пение звучало не без приятности.

— Перед войной, в мирное время, — продолжал Карло — а он очень надеялся и даже верил, что хорошие времена вернутся и жизнь станет дешевой и легкой, — я, бывало, ездил слушать оперы в Политему Оперный театр во Флоренции.. Ах, что были за оперы! Великолепные! Но теперь за это надо заплатить целых пять лир.

— Очень дорого, — согласился я.

— «Трубадур» есть у вас? — спросил он. Я покачал головой.

— А «Риголетто»?

— Боюсь, что нет.

— А «Богема»? «Паяцы»? «Девушка с Запада» Опера Пуччини.?

Я и тут должен был разочаровать его.

— И даже «Нормы» нет? И «Севильского цирюльника»?

Я поставил дуэт из «Дон Жуана» в исполнении Баттистини. Он согласился, что это — хорошее пение, но я видел, что музыка ему не очень понравилась. А почему? Он затруднился ответить.

— Это не то, что «Паяцы», — сказал он наконец.

Боюсь, что мой граммофон разочаровал Карло и его старших детей. Правда, они были слишком вежливы, чтобы открыто высказать свое неудовлетворение; они просто после первых двух дней потеряли к нему всякий интерес. Им больше нравились гитара и их собственные песни.

Гвидо же, наоборот, был заинтересован чрезвычайно. И полюбилась ему именно серьезная музыка, а не танцевальные мелодии, под четкие ритмы которых с удовольствием топал наш Робин.

Я вспоминаю, что первой услышанной Гвидо пластинкой были тягучие звуки баховского концерта фа-минор для двух скрипок. Эту пластинку я поставил сразу же после ухода Карло. Мне казалось, что это, так сказать, самое музыкальное из всех музыкальных произведений — прохладнейший и чистейший ключ, который освежит мой иссохший от жажды мозг. Музыка только началась, ее чистая н печальная красота только еще раскрывалась, подчиненная строжайшим и точным законам интеллектуальной логики, как вдруг в комнату из лоджии с топотом вбежали дети: впереди — Гвидо, а за ним — запыхавшийся Робин. Гвидо так и застыл перед микрофоном и стоял неподвижно, весь обратившись в слух. Его голубовато-серые глаза широко раскрылись, а пальцы знакомым мне коротким, нервным движением теребили нижнюю губу. Он, видимо, затаил дыхание, ибо я заметил, что через несколько секунд он шумно выдохнул воздух и снова глубоко вздохнул. Он бросил на меня вопросительный, одновременно удивленный и восторженный взгляд и засмеялся коротким смешком, который перешел в какую-то нервную дрожь, а потом снова повернулся к источнику этих немыслимых звуков. Рабски копируя товарища, Робин тоже встал перед граммофоном в такую же позу и время от времени поглядывал на Гвидо, чтобы убедиться, что он все делает точно так же; он даже ухватил себя за нижнюю губу. Но через минуту это ему надоело.