Эхо тотчас швырнуло крик обратно, словно камнем ударило. Такая боль… Не напрасная — пес вернулся.

Он сел и, склонив голову набок, смотрел на Жогина. Испытующими были желтые глаза собаки.

— Что? — говорил ему Жогин. — Думаешь, я сдохну, пропаду, и ты со мной?

Холодны собачьи глаза. Они льют волны недоверия.

Эх! Встать бы на ноги, прикрикнуть. Вот что — не дать собаке уйти! Жогин протянул руку — схватить! — но собака стала пятиться, не отводя желтых глаз. Злоба охватила Жогина: «Убью!» Он потянулся к камню, но собака зарычала и прыгнула к его руке. Щелкнула зубами.

Жогин отдернул руку. Собака, прижав уши, рычала на него.

— Ты не должен оставлять меня одного, — внушал псу Жогин. — Я не хочу быть один. На, грызи, но только оставайся.

Тут Жогин от слабости и обиды на собаку зажмурился. А когда посмотрел, то увидел четкий силуэт пса на тропе. «Ушел, я умру здесь».

И Жогину явилась мысль о недоступной ему — хоть помри! — чистоте снежных гор. Он заплакал от недостижимости суровой горной чистоты. Умирая, уйти в них, чтобы никто не нашел? Но и это невозможно сделать.

Ракета долго устанавливалась на костылях. Она качалась, скрипела амортизаторами.

Жогин держался за ручки кресла и боялся отпустить их. Наконец, ракета замерла. Иллюминатор черен. Значит, ночь.

Жогин встал. Блистающий Шар словно заснул, и Жогину приходилось выходить одному.

Что ждет его здесь? Он нашел в блестящих инструментах и взял странного вида пистолет.

Но как выйти? Люк закрыт.

Жогин мучительно возился с суставчатыми частями огромного замка. Где нажать, за что тянуть? Но догадаться не мог. И только до крови оцарапав руку, он бешено заорал люку: «Открывайся!»

Люк тяжело лязгнул и сдвинулся, впустив парное тепло.

Густые сладкие запахи из черноты ночи схватили и потянули его к себе. Неудержимо. Точь-в-точь как мягкие руки, когда Жогин, бывало, тихо поцарапается в ночную дверь. Та раскроется, и голос прошепчет: «Ты, милый?..»

Жогин вышел. Темно. Сытно пахло грибами и чем-то похожим на запах больших домашних зверей.

А теперь потянуло ванилью.

Но вопреки этим живым запахам вдали поднималось мертвое синее зарево.

И фосфор не только в этом зареве, он повсюду, лежит клочками и пятнами. А зарево неторопливо прорисовывает на зрительной сетчатке какие-то фигуры. Светящиеся зонтики, что ли? Надо идти и смотреть.

Жогину подумалось, что это атомное свечение. Но карманный счетчик молчал.

— Чудно! — сказал Жогин и пошел, вдавливая ноги в рыхлую землю. Ему нравилось это.

Он шел с удовольствием, с наслаждением. Это не пустой космос, а жирная, рождающая земля. Она была чужой, но имела запах плесени в погребе, где у брата хранились соленая капуста, огурцы, морковь и картошка.

— И не страшно, — говорил Жогин. — Только чудно.

— Чудно, — сказал рядом сиплый бас.

Жогин обернулся: никого.

— Чудно, — буркнул кто-то из-под самых ног. Голос как из пустой бочки, похож на отцовский. И Жогин замер, боясь шагнуть. Напрягся. «Пух-пух-пух», билась какая-то жилка в виске. А голоса бушевали:

— Дно-дно-дно! (Визгливый женский голос в стороне.)

— Одн-одн-одн!

А дальние голоса неслись на Жогина старыми автомобилями, в которых все разболтано, все гремит. В таком одно время разъезжал Генка, бывший сосед, друг и недруг Петра.

Жогин завертелся на месте. Напряженно всматриваясь, он водил из стороны в сторону раструбом пистолета.

Стихло. Только вдалеке еще как будто говорили. О чем? Кто?

Или ходит это? Но за спиной его дышат.

— Кто тут? — вскрикнул Жогин, поворачиваясь, и столкнулся с взглядом из темноты открытых глаз.

Они мерцали, огромные, словно тарелки. В них вихрились и перебегали синие мелкие точки.

— Кто тут? — прохрипело ниже страшных глаз, и Жогин выстрелил в них. Выстрел был ужасен — дрогнула земля, Жогин зажмурился от мощи светового удара.

Пронесся визг, удесятерился, усотился…

Визжала вся долина. Жогин бросился бежать к ракете, мерцающей иллюминаторами. Он спотыкался, поскальзывался на чем-то мягком. Вскочил на трап, вломился в ракету и крикнул люку:

— Закрывайся!

Лязгнув, железная стена отрезала и ночь, и все непонятное в ней.

…Жогин не спал до утра. Но и утро напугало: рассвет был тускл и страшен, как небритое лицо убийцы.

Затем пошел красный дождь.

Он булькал и чавкал, покрывал землю кровавыми лужицами. Были видны ряды грибообразных фигур. И под каждым (Жогин это ясно видел) сидел задастый жирный зверь фиолетового цвета. Если учесть напитавшую шерсть красноту дождя, звери, наверное, были синего цвета.

Они скрывались от дождя под большими шляпами.

— Но это же грибы! — воскликнул Жогин. — Определенно! Вон шампиньон, а это игольчатый дождевик. И живые — шевелятся!

Грибы были с взрослого крупного человека. Но много торчало кривых и маленьких. Одни были желтыми лепешками, другие шарами, колоннами, кустами. Все это разнообразие ежилось, шевелилось, тянулось куда-то. И будто в тяжелом сне.

Один торчал напротив ракеты. Серый, облипший толстыми пленками, он глядел на ракету чудовищно разинутым серым глазом.

Из треугольного безгубого рта стекала слюна. Фиолетовый зверь, задрав хвост кисточкой, мочился на него. Потом скучливо посмотрел туда-сюда и стал откусывать кусочки грибной мякоти.

Гриб застонал, завел глаз вверх. Рот его беззвучно раскрывался. Все окружающие закричали:

— Филартик! Филартик!

Жогин впился взглядом и ждал, что будет дальше. Филартик, видно, не очень-то хотел есть и жевал лениво. Красная вода плескалась, и разносились вопли:

— Гри… гри… гри…

«То ли их так зовут?»… Жогин зажмурился и посидел так некоторое время. Открыл глаза: красный ливень кончился, небо прояснилось. Лужи на глазах впитывались, исчезали в земле.

Фиолетовый зверь вскарабкался на шляпу живогриба. Он жмурился, шкура его дымилась под солнцем.

А на глазах Жогина из земли выставилась острая шляпа, и выскочил гриб. Он щупальцами открывал желтые пленки с глаз. И вот уже моргал, разевал рот и оглушающе кричал:

— Гри… гри… гри…

— Ты растешь, а я готовлюсь стать богом, — насмешливо пробормотал Жогин. Соблазн создать мир, свой мир… Кого бы я туда поселил?.. Петра и Надежду. Пусть множатся. И не пустил бы папахена, Генку и себя.

На горизонте были видны горы. Они стояли ровной стеной, и в них чернели провалы. Где-то за горами блуждал Блистающий Шар (улетел он туда утром, еще по дождю).

Из-за этих гор и выползали глянцевитые, сытые тучи, одна, вторая, третья… Хотя ощутимого ветра не было, они упорно ползли в одном направлении и цедили-цедили дождь.

Жогину казалось, что здешние тучи — живые твари, столько разумного было в их движении, так шевелились их летящие тела. А временами в них неясно мерцали, то появляясь, то исчезая, глаза.

…Дожди были частыми на Черной Фиоле.

Чудесной красотой все полнилось после дождей.

Выкатывалось солнце. Лужи блестели. Долина каждый раз была иной.

После красного дождя она гляделась полем чудовищной битвы, и живогрибы каменели от ужаса. Особенно ближний к ракете — смешной, похожий на сырую лепешку, вывалянную в муке.

Он моргал глазами и приоткрывал рот. Было удивительно видеть плоскую торчащую из земли голову: она выдыхала, закатывала глаза, ворочая ими, подмигивала. Звали его Хопп.

…Оранжевый дождь пах медом и веселил глаза. И Жогин хохотал по пустякам, твердя глупое: «Словно облепиховым киселем облили». Хопп тоже ликовал, отзываясь на жогинский хохот. Он дергался, тянул пучок головных рук, тормошил соседей — корректный по форме гриб и кустистую, все время шевелящуюся поросль.

Сколько там было сросшихся жителей, и не разобрать.

После зеленого дождя отсюда не хотелось улетать. Делать тоже ничего не хотелось.

Синий дождь холодил душу и нагонял ворчливое настроение. Живогрибы прекращали бессмысленные разговоры, филартики лежали, свернувшись в клубочки, и прикрывали нос хвостовой широкой кисточкой.