Глава 10

До Casa Breza Николас добрался довольно поздно, около девяти часов, но приподнятое настроение почти помогло ему справиться с боязнью темноты. На обратном пути в переполненном автобусе было весело, опять много смеялись, но больше пели — ах, это высокое каталонское пение с резкими перепадами тона и вибрирующими пассажами, к которому он, сам того не ожидая, присоединился. Его хвалили за большой улов, особенно восхищался длинноносый, который так ничего и не подстрелил, и называли смельчаком и стойким парнем. Воодушевленный общим вниманием, он даже не позволил Хосе выйти из автобуса, чтобы проводить его до виллы.

  И сейчас в полном одиночестве он поднимался к ступеням патио, почти не пугаясь теней, скрывавшихся и шелестевших в кронах падубов. Первым делом он собирался отправиться на кухню, показать  форель Магдалине и попросить приготовить ее на завтрак. Он открыл входную дверь и замер, обнаружив за ней темный холл. До чего же темно было, как в большой пещере; Магдалина забыла зажечь хрустальную газовую люстру, свисающую с высокого потолка на металлической цепи. В мерцающем за спиной свете звезд, вытянув вперед руки, он сделал несколько неуверенных шагов. И вдруг оцепенел. Из буфетной слева доносились голоса: низкий грубый мужской и резкий испуганный женский — бранились Гарсиа и Магдалина.

Возвращение дворецкого было для мальчика полной неожиданностью; кровь застыла у него в жилах; веселье и недавняя уверенность в себе его покинули. Осторожно, на цыпочках, стараясь не наступать на скрипящие доски, он повернулся, но тут внезапный порыв ветра с моря с силой захлопнул остававшуюся приоткрытой входную дверь.

Вновь очутившись в сгустившейся темноте, Николас замер, пораженный многократным эхом, мечущимся в высоком холле. В ту же секунду его ослепил поток света, и из буфетной вышел Гарсиа с масляной лампой в руке. В фигуре дворецкого Николасу всегда чудилось что-то зловещее, но теперь, в слепящем свете лампы, покачивающийся и особо тщательно переставляющий ноги, он был страшен, как никогда. Не имея сил сопротивляться, Николас был схвачен за руку и втащен в буфетную, где его расширенные зрачки с трудом различили мрачную, с опухшими глазами Магдалину, сидящую за белым эмалированным столом с остатками еды и почти пустой бутылкой агуардиенте[7].

— Маленький хозяин вернулся. — Гарсия заговорил пугающе медленно, с той же тщательностью выговаривая слова. На гладком бледном, как кость, лице, рот казался открытой раной. — И где же маленький хозяин был?

У Николаса отнялся язык, он в ужасе смотрел на это страшное смеющееся лицо, не в силах отвести взгляд. Наконец он смог выговорить:

— На рыбалке.

— На рыбалке… — протянул Гарсиа. — А где же рыба?

Николас молча протянул ему корзину, которую всё еще сжимал в дрожащей руке.

Гарсия медленно взял её и вдруг резко вытряхнул содержимое на стол. Две форели соскользнули на пол с противоположной стороны. На эмалевой столешнице осталась третья, самая маленькая, её выгнувшийся хребет выглядел жалким и убогим.

Гарсиа презрительно фыркнул:

— Разве так подают рыбу?.. Нечищеная, сырая.

У Николаса от страха ноги приросли к полу, а дворецкий схватил с блюда хлебный нож и одним ударом отсек голову маленькой форели. По белому столу потекла тоненькая розовая струйка крови.

— Я не позволю обращаться с собой, как с поваренком! — рявкнул он мальчику. — Ты меня понял?

— Да, — пробормотал Николас, видя, что от него ждут ответа.

Гарсиа усмехнулся, не шевельнув губами.

— Что ж ты дрожишь, маленький хозяин? Не ожидал увидеть меня здесь? Разве тебе неизвестно, что я ухожу и прихожу, когда пожелаю?

— Да, да… Конечно, — судорожно прошептал Николас.

— Это хорошо, что ты согласен. — Дворецкий угрожающе выпрямился. — Тех, кто против меня, я уничтожаю, как насекомых.

Магдалина, раскачиваясь взад и вперед, тихонько застонала:

— Молчи, полоумный… Молчи… Молчи, Бога ради.

Гарсиа не обратил на нее никакого внимания. Он всё также поглаживал рукоятку ножа.

Смертельно побледнев, Николас смотрел на подернувшиеся мутной пленкой темные глаза, а тихий голос повторил:

— Как насекомых… Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем, что я сделал. Я уже обещал, ты, может, забыл. Но ничего. Настанет день, когда ты мне поверишь. А пока тебе не следует быть против меня, шпионить или мешать мне. Тебе известно, что я никогда не сплю. Я всегда рядом… в коридорах… в твоей комнате… я всё вижу…

— Нет… нет! — Ужас сковал губы ребенка, сдавленный крик слабо повис в воздухе.

Дворецкий довольно усмехнулся и медленно, не теряя равновесия, шагнул к Николасу. Тяжесть отрешенного взгляда безумных глаз, горящих на бледном лице, вселяла  в мальчика ужас и отвращение. Словно его напоили отравой. В отчаянии он хотел отодвинуться, но тело больше ему не повиновалось.

— Да, — пробормотал Гарсиа. — Несчастное дитя. Но я могу многому тебя научить… Я открою тебе великую тайну. — Он вдруг умолк, сосредоточенно глядя вдаль, а затем продолжил, понизив голос, как будто разговаривал сам с собой: — Радость забвения… Море забытья… Эти потрясающие голоса…

Объятая неуемной дрожью, со сведенными бровями, Магдалина выпрямилась.

— Замолчи! — выкрикнула она. — Заткнись, пьяная свинья! Ты совсем спятил!

Выдернутый из своих видений, Гарсиа повернулся к ней и, когда она сделала попытку встать, ударил левой рукой по лицу.

Удар был не слишком сильным, но от потрясения скованные мышцы мальчика снова обрели подвижность. С пронзительным воплем, заглушенным плачем Магдалины, он развернулся и, спотыкаясь, вышел из буфетной. Он взбирался по лестнице, падал, поднимался, не чувствуя боли, не чувствуя ничего, кроме сильнейшего желания скрыться.

Наконец-то он в своей комнате! Захлопнув дверь, он онемевшими пальцами повернул большой ключ. Потом закрыл на задвижку дверь, ведущую в отцовскую спальню. Ставни были уже закрыты. Дрожа всем телом, он стоял в темноте посреди комнаты, и сердце его билось, как птица в клетке. Он боялся зажечь газ. Только бы спрятаться! Сбросив ботинки, он дотащился до кровати и, не раздеваясь, залез под одеяло. Но Гарсиа и здесь стоял у него перед глазами, его лицо угрожало разбить в дребезги мир ребенка, и от пронзившего его стыда и страха из глаз Николаса полились жгучие слезы. Ах, если бы там был Хосе, он бы смог его защитить! При мысли о Хосе он заплакал ещё сильнее.

Забудет ли он когда-нибудь эту бесконечно длинную ночь? Доносящиеся снизу стенания Магдалины, крики, громкая ругань, звон разбившейся бутылки, хохот, жуткий хохот, и снова звук ударов. А затем наступила тишина, тревожная тишина, пугающая сильнее любого шума, тишина, в которой чудилось неясное движение. Что это, что это было? Неужели он спал? А дверь, запер ли он дверь?! Пойти и убедиться в этом он не решался и лежал неподвижно с широко открытыми глазами, утопая в холодном поту, пропитавшем его подушку, испытывая сильнейшее головокружение.

Наконец, когда он уже перестал надеяться, под ставнями забрезжила полоска света. Он, наверное, ненадолго задремал. Когда сознание вернулось к нему, он лег на бок и прислушался. В доме ни звука, ни шороха. Набравшись смелости, он встал и открыл ставни. И там — о, какое невероятное облегчение! — в чистом золотистом свете нового дня он увидел в саду Хосе. В одной майке тот легкими размеренными ударами рыхлил клумбу с петуниями, рядом стояла тачка и лейка.

Николасу не нужно было одеваться. Отперев дверь, он слетел вниз по лестнице, промчался по усыпанной гравием дорожке и бросился к другу.

— Ой, Хосе… Хосе… — Сначала он только и мог, что повторять это имя, но постепенно, запинаясь, но не плача, сумел излить душу.

Присев на тачку, Хосе слушал, не проронив ни слова и не глядя на мальчика, если не считать одного-двух брошенных в его сторону насупленных взглядов. Когда Николас закончил, Хосе, помедлив в раздумье, встал. Сквозь напускную веселость в его лице проступила зрелая твердость.

— Ты должен поесть, Нико. Подожди здесь, я посмотрю, как там дела.

Медленно, но решительно, он прошел мимо кустарника к задней двери, и вернулся почти сразу же.

— Магдалина приготовила тебе завтрак, амиго. Гарсиа не бойся, он еще спит. — Он помолчал. — Я буду рядом.

Никто, кроме Хосе, не смог бы заставить Николаса вернуться в дом. Завтрак, поданный Магдалиной, был самым обычным, не считая подгоревшего тоста. Ее движения были вялыми, волосы сзади растрепаны, лицо еще больше опухло, чем всегда. В дыхании чувствовался сильный запах бренди. В его сторону она даже не смотрела, пока он не допил молоко; и только после этого, стоя у буфетной двери с безвольно сложенными под коротким черным передником руками, она обратила к нему затравленный взгляд.

— Гарсия не хотел сделать ничего плохого. Он выпил слишком много агуардиенте. Это больше не повторится.

Он молча посмотрел на нее.

— Ты хороший мальчик, — продолжала она. — Ты не расскажешь синьору Брэнду?

— Не расскажу, если не спросит, — хрипло ответил он.

— Вот и хорошо, — она слегка пожала плечами. — А теперь пойди умойся.

Николас поднялся к себе, торопливо умылся, почистил зубы и сменил рубашку. После этого он почувствовал себя лучше, но, хоть его кожа больше не была грязной и жесткой, из зеркала над комодом на него смотрело печальное и задумчивое лицо. Ему казалось, будто он — не он, а какой-то чужой мальчик. Он больше не мог оставаться в этой комнате, которая, дав ему вожделенное убежище, тоже стала чужой, осквернившись зловещим ужасом прошлой ночи. Он снова побежал в сад.

Все утро он провел рядом с Хосе, почти не разговаривая, не проявляя интереса к его работе, то и дело украдкой поглядывая на фасад виллы, туда, где окно буфетной, как пустая рама, готово было вместить гладколицый ненавистный портрет. Хосе тоже помалкивал, по его насупленным бровям и сжатым губам было ясно, что он не намерен отнестись легкомысленно к создавшемуся положению, а еще он, похоже, был озабочен теми неприятностями, которые это сулит ему лично. Он тоже время от времени поглядывал в сторону дома.