Глава 5

И все же, наслаждаясь примирением, радостно сознавая, что Николас более чем когда-либо к нему привязан, консул не мог забыть, какую роль в этом болезненном, хоть и недолгом, отчуждении сыграл Хосе. Прежде, покидая утром виллу, Брэнд имел обыкновение издали отвечать на почтительное приветствие садовника. Теперь же он подчеркнуто равнодушно проходил мимо, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой, стараясь его не видеть. Тем не менее, краткого мига хватало, чтобы в памяти застрял образ юноши, косившего траву длинной косой: ладно скроенное тело под легкой тканью, энергичные взмахи рук, простодушная улыбка. Досада захлестывала консула, и даже придя в офис, он еще долго не мог успокоиться.

Консул старался не давать волю чувствам. Нелепо было позволить себе нервничать из-за простого слуги — неотесанного местного сопляка, и уж вовсе не пристало предпринимать какие-либо действия по такому ничтожному (оглядываясь назад) поводу. Ясно было, что парень просто расхвастался перед Николасом своими достижениями в пелоте и пригласил посмотреть, как хорошо он играет. Только и всего. Но, несмотря на все эти аргументы, консула не покидало странное чувство ревности, а враждебность, словно питая саму себя, только росла день ото дня.

Некоторое время Хосе ничего не замечал, но, когда день за днем хозяин проходил мимо него, нахмурившись, с непроницаемым выражением, юноша начал опасаться, что не сумел угодить, и в его простодушном сердце поселилась тревога. Найти работу в Сан-Хорхе было непросто, а ему надо было думать о своей матери Марии, не говоря уж о сестрах и дедушке Педро, который последние семь лет ни дня не работал. Предчувствие беды заставило Хосе умножить усилия: он стал приходить на работу на полчаса раньше, а уходить с наступлением сумерек.

Однажды утром, работая на нерасчищенном участке за выступом скалы, он заметил три хрупкие белые звездочки с каплями росы, прячущиеся в мохнатых зарослях мирта, — это были первые фрезии. Глаза Хосе загорелись радостью, он постоял минутку, любуясь, а затем кивнул сам себе и, продравшись сквозь подлесок, осторожно сорвал цветы. В сарае, насвистывая себе под нос, он аккуратно привязал их рафией к тонкому побегу папоротника. Пригладив волосы перед осколком зеркала, юноша устремился к парадному крыльцу. Ему не пришлось долго ждать — вскоре на веранде появился хозяин.

— Сеньор, — сказал Хосе и умолк, не решаясь произнести заготовленные слова. Вместо этого он застенчиво улыбнулся и протянул бутоньерку.

Наступила пауза. Брэнд, словно по принуждению, медленно обернулся и, впервые после матча пелоты, посмотрел на садовника. Это действие внезапно обрушило некие преграды в душе консула и выпустило на свободу чувство собственного превосходства. Гнетущее напряжение отпустило, и вместо него им овладел едва ли не сверхчеловеческий покой.

— Что это? — бесстрастно спросил он.

— Это вам, сеньор… В петлицу. Первые весенние фрезии.

— Ты сорвал эти цветы?

— Но… Да, сеньор.

— Ты не имел права. Эти цветы — мои. Я не хочу, чтобы их срывали. Я хочу, чтобы они росли в саду, там их место.

— Сеньор… — пролепетал Хосе.

— Довольно. Ты глуп и эгоистичен. Ты превысил свои полномочия. Впредь так не поступай. Ясно?

Под осуждающе-холодным взглядом консула Хосе поник, от бодрости не осталось и следа, глаза потухли. Он уныло посмотрел на душистый букетик, согревшийся в его потных ладонях, и, не зная, что делать с этим отвергнутым подарком, сконфуженно сунул его за ухо. Неуклюже двинувшись в сторону миртовых зарослей, он увидел, что Гарсиа, ожидавший рядом с машиной с той странной гримасой — насмешливой и одновременно безразличной — которая придавала его невозмутимому лицу особенно жестокое выражение, был свидетелем его унижения. Хосе закусил губу и отвернулся, словно желая спрятать вспыхнувшие щеки.

Харрингтон Брэнд ехал в город, выпрямившись на заднем сиденье кабриолета с опущенным ветровым стеклом; бриз приятно овевал его. Он чувствовал себя легко и комфортно, как будто сбросил сковывавшую одежду и теперь возвращался в нормальное состояние. У консула было такое хорошее настроение, что войдя в офис и увидев в передней комнате Элвина Деккера, корпящего над стопкой транспортных накладных, он задержался и миролюбиво произнес:

— Доброе утро, Деккер. Кстати, когда вы с женой собираетесь навестить нас в Casa Breza? — и, когда его приятно удивленный помощник вскочил, радушно добавил: — Воскресенье вас устроит? Приходите к чаю.

— О, благодарю вас, сэр! — обрадовано воскликнул Деккер. — Большое спасибо! Я уверен, что миссис Деккер…

— Вот и отлично, — мягко прервал его консул. — Ждем вас к пяти. Не опаздывайте.

Он прошел в свой кабинет, где на столе уже лежал свежий номер Echo de Paris, аккуратно освобожденный от обертки. Но ему жаль было растрачивать творческий энтузиазм на чтение новостей. Беглый осмотр показал, что и в официальной почте ничего важного нет. Удобно устроившись во вращающемся кресле, он позволил себе одно из редких отступлений от кропотливой рутины и достал из нижнего ящика пакет, принесенный из виллы накануне — рукопись о Мальбранше.

Для всех остальных Николя Мальбранш был ничем не примечателен, а то и вовсе не известен, и только Харрингтон Брэнд нашел в этом всеми забытом французе, который в восемнадцатом веке попытался соединить учение Декарта с богословием, родственную душу, а в его педантичной философии — образец для поведения. Абсолютное пренебрежение, с которым мир относился к Мальбраншу, только подогревало пыл Брэнда, вселяя гордость — он, лично он, будет признан первооткрывателем, вытащившим этот бриллиант из небытия на яркий свет. 

В последние десять лет он, с возрастающим честолюбием, неутомимо трудился над составлением жизнеописания своего героя. Несколько раз отправлял он первую половину своей рукописи в ведущие издательства. Ответа не было, что свидетельствовало об отсутствии малейшего интереса. Это вызывало горькую досаду, ибо он не был невосприимчив к бегу времени или успехам других, однако чужое равнодушие не удивляло и не отпугивало консула. Он считал свой труд слишком научным, не рассчитанным на дешевую популярность, и даже предлагал издать его при необходимости за свой счет, в уверенности, что в узком кругу европейских ученых его труд сразу же будет оценен. Своеобразным вызовом стало его решение дать сыну имя Франциск Николас, вопреки протестам жены, чье неприятие его проекта было, увы, еще одним прискорбным подтверждением её вероломства. Никогда, никогда не простит он ей эпизода, когда в порыве нежности он позволил ей прочитать некоторые главы своего шедевра, настойчиво желая услышать ее мнение.

— Боюсь, моих знаний для этого недостаточно, — уклончиво ответила она.

— Я, разумеется, не ожидаю от тебя понимания философии, дорогая. Но стиль, драматизм, динамика книги?..

— Ну что ты, Харрингтон! Мне ли об этом судить?

— Да ну! — игриво засмеялся он, поглаживая ее руку. — Критикуй, как тебе хочется. Говори правду.

Последовало тягостное молчание. Затем она сочувственно улыбнулась, словно прося у него прощения.

— Ну, если ты настаиваешь, Харрингтон… Мне было ужасно скучно.

Что ж, и у Мальбранша тоже была своя Голгофа. Теперь все это уже в прошлом, рукопись почти закончена, и, как бы в предвкушении триумфа, консул твердо взялся за перо. Внезапно он вскинул голову, прервав работу. Его странно посветлевшие глаза на землистом лице смотрели вдаль, вновь и вновь видя складку унижения на лбу садовника. Лицо Брэнда расплылось в улыбке, и он вернулся к работе над рукописью.