– Напрасно бранитесь, господин Сапожков… напрасно… Я более не буду вас беспокоить лично, а пришлю своего поверенного получить по векселю долг, а если не получу…

– То что?

– Представлю кормовые[16]!

– Вон отсюда!

Но Пильсон знал Жоржа и уже вышел за двери, не забыв однако бросить на стол адрес “вдовы с южным пылом”…

Жорж озабоченно ходил по своей роскошной гостиной. Он нервно поводил плечами, щурил глаза, сжимал и разжимал свои тонкие изящные пальцы. То подходил к окну, внимательно вглядывался в снежные узоры на стекле, выводил по нем розовым ногтем мизинца какие-то цифры, то, быстро повернувшись на каблуках, снова принимался ходить грациозной, но нервной походкой… Он заметил на столе адрес, взглянул на него, спрятал в карман, велел подавать лошадь и поехал по адресу.

Прекрасная лестница. Великолепная квартира. Изящная гостиная. Его как будто ожидали, встретили любезно. “Восточная дама”, Авдотья Матвеевна, вдова откупщика, русская по происхождению, очень мило занимала гостя и пристально разглядывала свою покупку. По-видимому, она осталась довольна Жоржем и просила бывать, когда вздумается. При посредстве Пильсона состоялся торг. За Жоржа уплачивали все долги и давали по две тысячи в месяц, но, прибавил Пильсон, “не надо забывать, что вдова ревнива, как может быть ревнива женщина в сорок пять лет… Завтра вечером вас ждут за решительным ответом!”

На другой день вечером Жорж поехал…

Опять наступила масленица. Опять жизнь без забот, без волнений. Но теперь эта жизнь стоила уже дороже. Приходилось ежедневно посещать Авдотью Матвеевну, показываться иногда с нею в театрах, выдерживать сцены ревности, давать клятвы с полною уверенностью забыть их за порогом и, по временам, испытывать такие муки отвращения, когда Авдотья Матвеевна, горячо привязавшаяся к Жоржу, нежно гладила его по щеке и дарила деньги, – что вряд ли Жорж считал себя счастливым человеком…

Но переделать жизнь он был не в силах… Она тянула его к себе неудержимой силой, и ему так же невозможно было отказаться от нее, как невозможно пьянице отказаться от вина…

Перед его носом проходила жизнь шестидесятых годов… крестьянская реформа, общие надежды, оживление, но он этого ничего не видал. Он знал только, что реформа дала ему выкупные[17], и что какие-то, черт знает, студенты пишут там книги… Он желал карьеры, но боялся труда… Если бы сразу его сделали товарищем министра, он бы еще, пожалуй, готов был бы “подписывать бумаги”, а то тянуть лямку… Боже упаси! Он называл себя “консерватором”, потому что любил хорошее белье и платье; но что такое консерватор, он не знал. Он полагал только, что “либерал” – бранное слово, и что либералов надо сечь, потому что “они воображают”… Что они воображают – он не давал себе труда подумать, но он был вполне убежден, что “мы должны иметь средства, а они не должны”. Они в его глазах было все то, что ходит не в немецком платье… Он читал романы французские, русских книг почти не знал и раз даже сконфузил своих приятелей, наивно спросив, кто такой Тургенев… Он порицал гласный суд[18], потому что его могли поставить рядом с лакеем, а вообще ему до всего этого было мало дела… Ему хотелось жить так, чтобы все видели, что он живет, как следует жить порядочному человеку. Ведь надо же иметь и приличную квартиру, и лакея, и лошадь, и кресло, и обед с хорошим вином. Ко всему этому он привык с малолетства, а откуда все это бралось и берется – он вряд ли мог точно ответить. Прежде, знал он, давали “крестьяне”, ну, а теперь, теперь… вероятно, те же крестьяне. На то они мужики. Им не надо шить платье у Тедески… Это было бы смешно. Кто не имеет средств от крестьян, тот получает жалованье… Хорошее жалованье, конечно, стоит брать, а маленькое не стоит, лучше жениться на старушке и ждать, когда она умрет.

В последнее время ему нравилось мечтать о получении сразу громадного куша денег… Взять бы, например, концессию. Что такое концессия – он доподлинно не знал, но понимал, что это “вещь очень невредная”, и если бы получить ее, то не надо бывать у Авдотьи Матвеевны. Он собирался подумать об этом серьезно, купил карту Российской империи и познакомился с дельцами средней руки. Дельцы видели, что Жорж алчен, но ленив, и только смеялись над ним и советовали ухаживать за концессией, если только она будет в руках какой-нибудь женщины, падкой до томных брюнетов… Но Жорж тем не менее раз часа два просидел за картой и провел прямую линию через всю Сибирь.

Он вел отчаянно безумную жизнь, давал вечера, держал дорогих лошадей, вел игру, был знаком со всеми. Никто не спрашивал, чем живет этот красивый молодой человек: имеет ли состояние, получил ли концессию, занимается ли фальшивыми ассигнациями или играет на бирже. Все дружески жали ему руку, похваливали его ужины, находили, что он порядочный человек, и на ушко говорили, что он на содержании. Он показывался всюду: в опере, на балах, даже на бирже. Он выучился играть. Его выучил Пильсон.

Авдотья Матвеевна журила его. Она грозила, что не станет платить его долгов. Тогда он разыгрывал роль страстного любовника. Она видела, что он лжет, презирала его и все-таки верила, бросаясь в его объятия. Ей верилось под боком этого дьявольски изящного молодца, от которого пахнет здоровьем, духами, шампанским – и она платила долги.

Но чем более она платила, тем ненасытнее становился Жорж, увлекшийся вдобавок какой-то француженкой и тративший на нее большие деньги. Опять неизменный Пильсон настоятельно просил уплаты пятидесяти тысяч. Жорж поехал к Авдотье Матвеевне. Она сделала сцену и отказала. Он было пригрозил оставить ее. Она в ответ зло рассмеялась и сказала, что не боится этого. Он уехал. Авдотья Матвеевна плакала, но не звала его: сумма была очень большая. А Пильсон грозил снова. И вот в один из таких дней Жорж вместо денег выдал вексель с бланком Авдотьи Матвеевны. Он подмахнул подпись после веселого обеда. Потом спохватился, хотел было вернуть, но уже было поздно.

Через три месяца в будуаре разыгралась скверная сцена. Авдотья Матвеевна, злая на Жоржа за его связь с французской кокоткой, грозила судом.

– А ты разве не боишься скандала? Ведь тогда придется все рассказать, моя милая! – улыбаясь, пригрозил Жорж.

– Подлец неблагодарный! Вон отсюда! я заплачу вексель, но мы более незнакомы…

– И хорошо сделаешь, моя ненаглядная! А теперь addio, mio care!..[19] – весело смеясь, отвечал Жорж, посылая воздушный поцелуй.

Жорж еще ждал, что за ним пришлют; но прошла неделя-другая, за ним не присылали. Он струсил. После трех лет этой бесшабашной жизни на счет Авдотьи Матвеевны – и вдруг опять ничего. Он сожалел, что не дал векселя на более крупную сумму.

Падение под гору пошло быстро. Мебель, лошади – все было в один прекрасный день продано с публичного торга. Жорж поселился в меблированной комнате и избегал встречи с знакомыми. Снова он вернулся к мысли о концессии, измарал несколько листов бумаги и надеялся. Ведь многие же получают. Многие, и не хватая звезд с неба, имеют отличное содержание при этих концессиях. Ну, хоть бы прежний закадыка Мишка Лештуков, ведь глуп и очень глуп, а напал на тридцать тысяч содержания, благодаря старухе, которая могла это устроить. Чем же он хуже? И отчего он не познакомился с такой старухой?.. Он злился, хандрил и советовался с дельцами третьей руки. Те пожимали плечами и улыбались…

Пильсон уже не давал денег. Авдотья Матвеевна не пускала Жоржа на глаза, так как купила другого Жоржа, свежей и моложе. Жорж опускался все ниже и ниже. Сперва его приютила одна француженка, потом прогнала его… Нужда грозила Жоржу, и он удивлялся, что находил вкусным обед в кухмистерских[20]… Он не показывался на больших улицах и отворачивался от знакомых. Он похудел и подурнел. С алчностью молодого волка глядел он на богатые экипажи, мчавшие богатых людей. Он злобно скалил зубы и мечтал еще отомстить, точно они были виноваты. Раз он встретил тетушку Веру Алексеевну. Та узнала его, сконфузилась и прислала двадцать пять рублей. Если бы не прачка, доверчивое существо, привязавшееся к Жоржу, он бы часто не обедал. Приходилось чуть ли не обкрадывать ее. И он ее обкрадывал…