— Мой господин… — дрожа, прошептала она, снова ловя его взгляд.

И тогда Крон понял, что не дождевые капли, а слёзы бежали по её лицу.

— Ну, — сказал он, — это уже ни к чему.

Он взял простыню и, чтобы хоть как-то успокоить её, стал вытирать ей голову. Внезапно Калеция охватила его руками, холодные соски ткнулись ему в грудь.

— Мой господин…

Крон попытался отстраниться, но Калеция вцепилась в него, и тогда он с силой сжал её плечи и оторвал от себя.

— Я же сказал, что это ни к чему, — жёстко проговорил он. — Я сделаю для него всё возможное. И, если его поймают живым, он будет жить.

— Не отталкивайте меня, мой господин… — Калеция осеклась. До неё дошёл смысл сказанного сенатором. Мгновенье она стояла с полуоткрытым ртом, непонимающе глядя широко раскрытыми глазами, а затем, закрыв лицо ладонями, громко зарыдала и ткнулась ему в плечо.

— Ну-ну, успокойся. Всё будет хорошо, — Крон погладил её по спине, легонько отстранил и закутал в простыню. — Я обещаю тебе сделать всё возможное, — повторил он, и, обняв её за плечи, проводил к выходу. — А теперь иди, отдыхай. И скажи управителю, что на завтра я освободил тебя от работ.

Оставшись один, Крон невесело усмехнулся. Он потёр ладонью грудь — на ней холодными точками всё ещё ощущалось прикосновение сосков Калеции. Нет, не получается из него настоящего сенатора. И челядь, похоже, это чувствует — ишь, рабыня, вещь, с которой он вправе поступить, как ему заблагорассудится, пытается, вопреки своему положению, подкупить его телом! Впрочем, может быть, ей, дочери независимого народа ерока, просто неизвестны права рабовладельца Пата?

Дождь почти перестал. Серело. Ложиться спать уже не имело смысла. Крон набросил на себя лёгкую тунику и, выйдя в зал, сел за столик для письма, заваленный рукописями.

После дискуссии в Сенате о «Сенатском вестнике» работы прибавилось. Теперь чуть ли не каждый сенатор считал своим долгом высказаться на его страницах. Одно время даже обсуждался вопрос о публикации в «Сенатском вестнике» всех речей, но Крон сумел убедить Сенат отказаться от этого, поскольку такое решение оказалось бы смертельным для информационного листка, освещавшего ход событий в империи. В виде компромиссного решения он предложил издавать сборники избранных речей и отдельно, чтобы привлечь на свою сторону Кикену, сборник речей консула.

Под мерную капель клепсидры Крон просидел за рукописями почти до четвёртого перста. Отобрав представляющие интерес и внеся в них соответствующие правки, он разделил рукописи на три части: для «Сенатского вестника», для сборника и самую большую — для «сундука». В «сундук» шла откровенная галиматья, которую просто выбрасывать он опасался — господа сенаторы и парламентарии ревностно следили за судьбой своих опусов.

Оставив рукописи на столе (в начале пятого перста должен был прийти писец и забрать их для переписки), Крон встал, с хрустом потянулся и подошёл к окну. Утро выдалось свежим и погожим. Ночной ливень смыл пыль с холмов, с листвы деревьев, осадил её из воздуха. Невысокие акальпии, растущие перед окном, распрямили ветви и почти полностью закрыли вид города. Всё вокруг ожило и заблагоухало.

«Надо покупать нового раба», — подумал Крон. Прошло три декады, и на возвращение Атрана надежд не осталось.

Два дня назад у Крона возникла ещё одна проблема, но как её разрешить — он не знал. Позавчера утром, когда он включил записывающую аппаратуру, чтобы прослушать ночную беседу Кикены с Тагулой, его просто-таки ошарашило сообщение биокомпьютера, что передачи в данном диапазоне отсутствуют. Больше всего настораживало то, что кулон Осики Асилонского по-прежнему красовался на шее консула. Здесь могло быть только две версии молчания передатчика. Либо Кикена до невероятности неудачно уронил кулон на каменный пол, либо передатчик быстро запеленговали с орбитальной станции Проекта со всеми вытекающими отсюда контрмерами. О последней версии Крон старался не думать: как ни толст был панцирь впитавшейся в него патской лжи и лицемерия, но в отношениях со своими товарищами по Проекту он напрочь исчезал, уступая место морали человека Земли. И Крону было до корней волос стыдно за свою почти мальчишескую выходку.

Крон зашёл в спальню и наткнулся на мокрую хиторну Калеции. Вздохнув, поднял её и, выйдя в зал, аккуратно положил на край каменной подставки для ваз. Затем вернулся в спальню, переоделся, прихватил с собой большой кошель со звондами и спустился в людскую. Прислугу будить не стал — сам нашёл на кухне сыр и лепёшку, поел, запил из кувшина баруньим молоком с сильным привкусом аскорбиновой кислоты и, выйдя из виллы через толпный вход, направился в город.

Невольничий рынок располагался у портовых кварталов. Уставленная ровными рядами деревянных навесов, вытоптанная тысячами ног, глинистая площадь рынка после ночного дождя стала скользкой, и, возможно, поэтому покупателей было немного. Впрочем, товара тоже. После бунта древорубов и начавшегося массового бегства рабов к ним этот товар в Пате потерял спрос и рабовладельцы, и работорговцы заняли выжидательную позицию. Только возле одного навеса кто-то выставил большую партию рабов. Очевидно, работорговец прибыл со своим товаром издалека, морем, и ещё не знал о событиях в Пате.

Осторожно передвигая ноги по скользкой почве и не обращая внимания на небольшие группы рабов, выставленные у других навесов, Крон направился туда. Рабы были как на подбор — мужчины, здоровые, сильные. Таких обычно берут пленными или заложниками, но спрашивать об этом не полагалось. Здесь же вертелись два-три перекупщика, цокали языками, качали головами наверное, просили много, а им рисковать не хотелось. У дальнего конца навеса парламентарий Требоний, приспешник сенатора Страдона, темпераментно торговался с надсмотрщиком. Он уже отобрал двух молодых парней, но, заметив приближающегося Крона, стушевался и быстро исчез между рядами навесов. В своё время Крон пообещал Требонию, что если застанет его подыскивающим мальчиков для утоления противоестественной похоти своего сюзерена, то завяжет ему язык узлом, поэтому Требований старался не попадаться ему на глаза.

Крон подозвал к себе надсмотрщика и попросил показать образованного раба. Вначале надсмотрщик опешил — видно, он не интересовался такими подробностями о своём товаре, — но быстро нашёлся. Гортанно крикнув в толпу рабов, он приказал выйти вперёд обученным грамоте.

Несколько человек, насколько позволяли цепи, надетые на продольную балку навеса, выдвинулись вперёд. Крон не стал выбирать — подошёл к ближайшему, молодому, темнокожему, высокому, с прямыми светлыми волосами и приятным открытым лицом.

— Нумериец? — спросил сенатор.

— По отцу, — ответил раб. — Мать асилонка.

«Теперь понятно, откуда у тебя светлые волосы», — подумал Крон.

— Читать, писать умеешь?

— Да.

— Надо добавлять: мой господин, — поморщился Крон. — Сколько языков знаешь?

— Четыре. Нумерийский, асилонский, дарийский и патский… — Раб запнулся и добавил: — Мой господин.

Крон кивнул.

— Сколько он стоит? — не оборачиваясь к надсмотрщику, спросил он.

— Вы посмотрите на его телосложение, его мышцы, — растерянно проговорил надсмотрщик. Очевидно, он не привык к такой торговле. — Он способен в одиночку поднять коня!

— Его мышцы меня не интересуют, — надменно скривил губы Крон. — Если бы была такая возможность, я бы с удовольствием оставил их тебе. Сколько он стоит?

— Со всадником… — вконец растерявшись, выдавил надсмотрщик.

Крон презрительно молчал.

Наконец надсмотрщик собрался с духом и выпалил:

— Восемьсот звондов!

Спиной Крон почувствовал, что надсмотрщик даже зажмурился от такой баснословной суммы. Он достал кошель и отсчитал деньги. Не веря в такую удачу, надсмотрщик дрожащими руками пересчитал звонды, большую часть засунул за пазуху, а остальные спрятал в хозяйский кошель.

— Может, господину угодно купить ещё кого-нибудь? — засуетился он.

— Мне угодно, чтобы моего раба расковали.