– Эта француженка, кажется, станет всесильной.

– Она большой дипломат, моя дорогая. Она подает надежды нашему всемилостивейшему королю, а потом как бы невзначай лишает его этих надежд. Это такая игра у подобных женщин – рискованная игра, если не владеть этим искусством мастерски. Но она искусница, эта француженка Луиза. Ее манеры и эта проводимая ею игра делают ее слишком желанной. Других причин я не вижу, хоть умри. Мне иногда кажется, что эта женщина косит.

– Значит, эта косоглазая красотка лишит всех нас королевской милости?! – воскликнула разгневанная Нелл.

– Косоглазая красотка сделает это, если ей это заблагорассудится. Может быть, бывшую маленькую торговку апельсинами из Коул-ярда она и не сочтет достойной соперницей. Но послушайте меня, Нелл. Не предъявляйте сейчас никаких требований королю. Способствуйте его покою. Смейтесь в его присутствии. И его постарайтесь смешить. Он будет приходить к вам в поисках покоя, как корабль приходит в гавань. Косоглазая красотка не будет злиться и бушевать, как это делала Барбара, – и все же, я думаю, он будет нуждаться в тихом пристанище.

Какое-то время Нелл молчала. Затем взглянула на красивое, носящее следы разгульной жизни лицо милорда Рочестера и произнесла:

– Я не могу понять, милорд, почему вы так добры ко мне? Рочестер зевнул. Потом ответил:

– Объясните это, если угодно, моей неприязнью к косоглазой красотке, моим желанием обеспечить Его Величеству покой и общество самой очаровательной дамы в Лондоне, а также тем, что мне доставляет удовольствие помогать столь остроумной особе.

– Что бы ни было причиной, – сказала Нелл, – я последую вашему совету, милорд, – по возможности. Но еще с тех дней, когда я сидела на мостовой в Коул-ярде, я была не в состоянии придержать язык. И, насколько я себя знаю, я уверена, что буду настаивать на милостях для моего малыша Карла до тех пор, пока он не получит титул герцога.

– Ах! – воскликнул Рочестер. – Делайте, как знаете, Нелл. Я точно знаю одно. Ничего похожего прежде никто не смел.

Нелл так и продолжала жить в восточной части Пелл Мелл. Король стал навещать ее реже. Уилл Чэффинч сожалел, что его кошелек не столь тугой, как ему бы хотелось, а у Нелл появились экстравагантные вкусы.

Она не соглашалась одевать маленького Карла в неподобающие его положению наряды. Она никогда не была бережливой, и начали расти долги.

Однажды она сказала Рочестеру:

– Я не могу содержать моего маленького Карла подобающим образом на те деньги, что получаю от Чэффинча.

– Вы можете напомнить королю о его обязанностях, – предложил Рочестер. – Но напомните деликатно. Не подражайте Барбаре с ее запросами.

– Я не буду подражать Барбаре, – ответила Нелл. – Но мой сын не будет носить одежду из грубых тканей. Его кожицы будет касаться только шелк. Он будет жить, как герцог. Он все-таки благородного происхождения.

– Нелл, я вижу по вашим глазам, что вы что-то задумали. Что за безумство вы затеваете?

– Так как того, что мне дает Чэффинч, недостаточно, я должна заработать остальное.

– Вы собираетесь завести любовника?

– Завести любовника! Нет, один любовник – это мое правило. У меня есть друг, король, и у нас есть общий ребенок. Мы, похоже, слишком бедны, чтобы содержать его подобающим его положению образом. Поэтому я должна работать.

– Вы… работать!

– Почему бы нет? Когда-то я была актрисой и говорили, что многие стремились в театр только затем, чтобы увидеть меняя. Почему бы им снова не прийти в театр взглянуть на меня?

– Но теперь вы известны как возлюбленная короля и мать его сына. Королевские возлюбленные не работают. Они никогда не работали!

Значит, пора сменить моду, – сказала Нелл. – Если отец Карла слишком беден, чтобы обеспечить ему то, что ему полагается, его мать разбогатеет.

– Нет, Нелл! Это неслыханно!..

– Ничего, с завтрашнего дня об этом услышат. Решено – завтра я возвращаюсь на сцену.

Иаков, герцог Монмут взвинчивал себя до состояния ярости. Он вышагивал по своим апартаментам в присутствии молодых людей, которые стремились держаться поближе к сыну короля и готовы были одобрять все, что бы он ни делал.

Монмут был поразительно хорош собой. Он унаследовал крепкое здоровье отца и яркую красоту матери, в то же время в его внешности проявлялось несомненное сходство со Стюартами, так что ни у кого не могло возникнуть сомнения, сын ли он короля. Всем было известно о привязанности короля к этому молодому человеку, о его безграничном терпении, о том, что ему прощались многие вольности, ибо нельзя не признать, что Монмут заносчив и весьма гордится тем, что в нем течет королевская кровь. Тем не менее он был весьма недоволен судьбой, наделившей его положением незаконнорожденного сына столь чадолюбивого отца.

Его не покидала надежда, что наступит день, когда король объявит его своим законным наследником. Среди окружающих его людей многие говорили, что так оно и будет, ибо все беременности королевы кончались выкидышами, а в стране росло недовольство религиозными настроениями брата короля.

Джеймс, герцог Йоркский, находился под подозрением. Он не объявил себя католиком открыто, но то, что он не посещал церковь, свидетельствовало о его сомнениях в отношении религии. Слухи множились. Монмуту и его друзьям оставалось лишь способствовать их распространению.

Тем временем Монмут предавался удовольствиям. В этом отношении он был ненасытен. Он, как и его отец, увлекался женщинами, однако ему не хватало добродушной терпимости его отца. Карл не заблуждался относительно своего положения, Монмут же, напротив, считал себя центром мироздания. Карлу не было необходимости приукрашивать свою сущность, потому что все его предки были королями Шотландии, Англии и Франции. Его происхождение было безупречно королевским. Монмуту же приходилось помнить не только о своих предках со стороны отца, но и по материнской линии; и хотя он был сыном короля, многие утверждали, что ему никогда не носить королевской короны. У него было жгучее желание убрать с дороги всякого, кто окажется на пути его честолюбивых желаний. Это обстоятельство оказывало постоянное влияние на его жизнь. Он получил не самое лучшее образование, из провинциального дворянина вдруг превратился в заласканного юношу при дворе своего отца-короля. И эта перемена в жизни вскружила ему голову, окончательно лишив его способности рассуждать здраво.

Вот почему он вел себя заносчиво и таким образом приобрел множество врагов, а те, кто ходили у него в друзьях, по сути были либо врагами герцога Йоркского, либо надеялись на благосклонность короля, любившего своего сына.

Все время Монмута уходило на гадалок, на заботы о своей внешности, на поиск рецептов по уходу за кожей, по сохранению белизны зубов и блеска черных волос, так великолепно контрастировавших с его нежной светлой кожей. Его привлекала военная служба. Он хотел бы прославиться на этом поприще и осуществить великие завоевания. Он представлял себя проезжающим по улицам Лондона в ореоле военной славы, ему казалось, что в этом случае народ оценил бы его по достоинству и вместе с криками «Долой католика герцога Йоркского» раздавались бы крики «Да здравствует протестант герцог Монмут!»

Уже семь лет он был женат на миниатюрной герцогине Бакли, шотландской наследнице очень большого состояния, которую отец выбрал для своего обожаемого Джемми. Монмуту было тогда четырнадцать лет; Анне, его малютке-невесте, – двенадцать. Он часто вспоминал, как его любящий отец веселился на церемонии проводов их в постель вместе. Приказав тем не менее, чтобы их в ней не оставляли, так как они еще слишком молоды.

Супружество оказалось не слишком счастливым. Но Анна Скотт гордилась своим положением. Монмут считал ее черствой. Она ничем не выдавала своего огорчения буйным поведением мужа, некоторые утверждали, что она тверда, как гранитные скалы ее родины.