— Это верно.

— Так что говори, сколько надо, бери — и не кочевряжься.

— За предложение — спасибо, — спокойно сказал председатель. — Но у меня другой план. — Он взял двумя руками сулею с самогоном, посмотрел сквозь нее на свет, пробормотал: «Лепота. Кабы еще и рыбки здесь плавали...» — и налил в оба стакана. — Если коротко — хочу разжиться зерном в Забещанском элеваторе.

Илья расхохотался и на этот раз легко взял свой стакан.

— Да ты никак хочешь его грабануть?

— Самую малость. Три «камаза» — лишнего нам не надо.

— Замашки у тебя сохранились большевистские.

— А вот это не твоя печаль, командир.

— Как же не моя? Грабить будешь ты, а валить собираешься на меня...

— Тебе что, - миролюбиво рассудил председатель, — семь бед — один ответ. И дураку ясно: элеватор — не банк; значит — не для себя этот грех на душу берешь. Для людей. Твоя репутация народного заступника только укрепится.

— А не боишься, староста, что тебя вычислят?

— Не вычислят. Деревень много. И какой следователь различит зерно в лицо? Раздам по хатам — ничего не докажешь.

— Ты уже видишь, как это сделать?

— Элементарно, Ватсон. Твои хлопцы захватывают элеватор и обрезают связь. Еще через пару минут мои грузовики будут стоять под люками на загрузке.

— Не забудь бортовые номера замазать.

— Еще чего! Это и приметно, и сколько потом краску ни смывай — криминалисты ее обнаружат. Нет, мы так положим брезент — чтоб с бортов свисал — никто и не подумает, что мы таимся. А номера на жестянках спереди и сзади просто грязью замажем.

— Пусть водители закроют лица чулками.

— Это уж как водится. И колеса обмотаем цепями, чтобы по отпечаткам нас не нашли... Думаю, минут за десять управимся.

Илья выбрал огурец, похрустел им равнодушно. По всему было видать — вкуса он не чувствует. Наконец спросил:

— А если у кого-нибудь есть мобильник — и менты дороги перекроют?

— То моя печаль, командир, — с облегчением сказал председатель и глубоко вздохнул. Оказывается, ожидая решения Ильи, он даже забыл дышать. — Я своего не упущу.

Илья вдруг понял, что завидует ему. Вот — счастливый человек. И даже не знает об этом. У него есть все: семья, родина, прошлое; уважение людей; его душа трудится для них, наполнена ими, отзывается болью на их боли... Если болит — значит, там есть, чему болеть. А я даже болью утешиться не могу — пустота не болит. Пустота съела мою душу, съела мое прошлое... а может — и будущее... а я что-то планирую, на что-то надеюсь, хотя и знаю, что его у меня нет... Я пытаюсь заполнить свою пустоту любимой женщиной, ее душой, ее любовью, которую, конечно же, уже никогда не верну. Ведь любовь живет в сердце, значит, и природа у нее, как у сердца: если разорвалось — не сошьешь. Так что же я здесь делаю?..

— Отлично, — сказал Илья. — Сегодня же зашлю на элеватор разведку. Потом прикину — что да как.

— Подумать — если есть время — никогда не повредит, — согласился председатель. — Но ты уверен, что у тебя есть это время?

Такой пустяк: председатель сделал нажим на слове «тебя» — и ситуация опрокинулась, он оказался сверху. Теперь Илье предстояло решить: это блеф или председатель действительно имеет некую особую информацию.

Илья как раз очищал картофелину, лопнувшую от разопревшего в жару рассыпчатого крахмала. Он неспешно отлепил тонкими пальцами последние клочки кожуры, неспешно разрезал дыхнувшую освободившимся парком картофелину пополам, положил на одну из половинок ломтик сала — и отправил это сооружение в рот. И только тогда поднял глаза на председателя. Взгляд был без нажима; разве что любопытство было в нем. С таким любопытством юный биолог рассматривает через школьный микроскоп муху или инфузорию-туфельку.

— А я никогда лушпайки не чищу, — сказал председатель. — В них витамины. Да и вкус мне нравится.

Илья никак не отозвался. Неторопливо жевал. А юннат продолжал разглядывать через микроскоп дергающуюся муху.

— Сразу после войны, — невозмутимо продолжал председатель, — такую голодуху пришлось узнать... Я еще мальчонкой был; ясное дело — сирота. Зиму пережил на помоях возле офицерской столовки. Иногда и дрался из-за помоев. Тогда и полюбил вкус картофельных очисток.

Илья наконец дожевал.

— Если я тебя правильно понял...

А понял он то, что его застали врасплох. Он уже успел запамятовать — почему прилетел. Теперь вспомнил: колокол бил. И тоска на душу легла. Вроде без оснований — ведь он в стороне. От всего в стороне... И опять он вспомнил: прилетел из-за Маши. Из опасения за нее. Храм-то рядом...

— ...есть какая-то интересная информация? — с трудом разжимая челюсти, через силу договорил Илья.

— Еще какая интересная! — Чтобы скрыть свое торжество, председатель с ловкостью фокусника снова прикрыл лицо маской сельского хитрована. — Только не я ею владею.

— А кто же?

— Как кто? Все карты у Марии. Сегодня она банкует.

Получай, фашист, гранату!

Это тебе за муху под микроскопом. Тоже мне — супермен...

Председателю непросто было делать вид, будто ничего не происходит, и удовольствие на его лице — от колбасы и маринованного чеснока. Главное — не смотреть в глаза, иначе прочтет все, что я о нем думаю; прочтет — и разозлится, рэмбо долбанный, — и уж тогда о наскоке на элеватор нечего и мечтать.

Председатель вытер краем скатерти изломанные улыбкой губы — и только затем взглянул на Илью. Ох и ловко у меня это вышло!

— Сейчас все узнаем, — сказал он. — Мне и самому интересно. — Он встал из-за стола и крикнул: — Хозяйка! Ты где?

— Погодите минуту, — отозвалась Мария из кухни.

— Да мы уж идем к тебе.

Председатель поманил Илью, но они не успели: она уже стояла в дверях, загораживая проход.

— Ладно, ладно, не ершись, — ласково сказал председатель, беря ее за локоть. – Показывай своего примака.

— Это еще кого? — изумился Илья.

— Не твое дело! — неожиданно резко огрызнулась Мария, но тут же взяла себя в руки. — Дедушку одного спасла.

— Но взглянуть на твоего дедушку можно? — миролюбиво спросил председатель.

Мария сумрачно смотрела на них. Чего вдруг она огрызнулась? Что плохое они могли ему сделать? Ничего. И все же... Только в этот момент она стала осознавать, что этим утром в ее жизни случился не какой-то эпизод — как пришло, так и ушло; нет! — в ее жизнь вошла... жизнь! Последний год она не жила и знала, что не живет. А теперь эта нежизнь была в прошлом. Оно случилось — непостижимое, как и любое чудо; она переступила незримую черту и снова вернулась к жизни. Не к прежней жизни, а какой-то новой, небывалой. Еще секунду назад она этого не знала и вдруг поняла, потому что только сейчас, в этот момент увидела, что ее окружает свет. Все вокруг было так светло!.. У нее сердце остановилось от мысли, что эти двое войдут — и все кончится, свет погаснет... Ее душа заметалась в растерянности — и смирилась перед неотвратимым. Придется привыкать к мысли, что принадлежавший ей, только ей одной, теперь будет принадлежать каждому, кто его увидит...

Она посторонилась, пропуская их в кухню.

Н застонал и что-то пробормотал в бреду. Свет на лежанку проникал слабый, из-под овчин выглядывали только фрагменты тела, но этого тела было так много, что Н казался огромным патриархом. Впрочем, седые космы не старили его, лицо от прилившей крови разгладилось, поэтому сходу было трудно определить, сколько Н лет.

Илья переступил порог — и застыл. Не оттого, что увидел; в том, что он увидел, не было ничего особенного. Но что-то остановило его. Словно кто-то незримый приложил руку к его груди и остановил. Остановил движение, остановил чувства, остановил мысли.

Значит, вот какое лицо у моей судьбы...

Откуда? с чего вдруг всплыла эта мысль? что было до нее?.. Мысль возникла — и запнулась. Но она сдвинула время. Время вспомнило о своей функции, двинулось, нет, не двинулось — поползло. Оно ползло так медленно, что можно было рассмотреть каждую секунду.