— Вы — Строитель?

Так еще никто не называл Н, но он подумал, что с какого-то времени это действительно так — и кивнул.

— Шеф ждет вас. — Молодой человек посторонился, пропуская Н, и уже говорил по переговорнику: — Матвей Исаакович, пришел Строитель.

На первом этаже был офис. Мягкий свет, картины в холле и на стенах коридора, по которому повел его молодой человек. Попытка спасти душу. Первые две картины ничего не сказали Н, но перед третьей — это был пейзаж Коровина — он остановился. Вряд ли хозяин позволит себе копию. Настоящее: в каждом прикосновении кисти энергия и чувство, и полная свобода от информации.

— Я из прошлого времени, — услышал он голос у себя за плечом, — и поэтому в живописи ищу то, что у меня отняли: покой и свободу.

Н повернулся. Матвей Исаакович был одного с ним роста, но массивней. Год назад и я был таким, почему-то подумал Н, только он моложе и потому покрепче. Физически на редкость здоровый человек, но душа все ему испортит.

Матвей Исаакович сделал знак одними глазами, и молодой человек снял с плеча Н котомку деликатно и легко, как пушинку.

Они прошли через уютный кабинет в небольшую комнатку: диван, два огромных, очень красивых аквариума, копия «Троицы» Рублева, повешенная так, что когда находишься на диване — она перед глазами, и каштан за окном.

— Это единственное место, которое принадлежит только мне.

«Троица» напомнила Н давний — очень давний! — визит в Третьяковку. Он даже вспомнил свое чувство, с которым подошел тогда к иконе: любопытство и ожидание прикосновения к чуду; иначе говоря — легкий интеллектуальный голод. Естественно, он не увидел ничего, кроме мастерства и неосознанной попытки вырваться из канона. Это разочаровало, но Н тут же поставил диагноз: причина не в Рублеве, причина во мне — меня наполняет другое. Но сейчас — после дороги — в нем образовалось свободное местечко, которое не успел — да и не мог — заполнить Коровин, и Н подошел к иконе. Ее писал замечательный мастер. Может быть, не менее талантливый, чем Рублев. Он был счастлив такому заказу — это видно; он соревновался с автором — кому удастся вложить в одну и ту же форму больше души и энергии, называйте, как хотите. Кто вложит больше света. Знать бы его мнение — кто победил...

— Я бы мог купить оригинал и подменить этой иконой — никто б и не заметил. — Голос Матвея Исааковича приглашал посмеяться вместе. — Но, во-первых, я получил именно то, что хотел. Во-вторых, я сомневаюсь, что оригинал лучше. И, в-третьих, я не мошенник. Кинуть миллионы людей — пусть даже они никогда не узнают об этом — не мой стиль. Да и себе дороже станет — совесть замучит.

В комнатке уже появился изрядный стол, а на нем «хеннеси» и кофе, и множество всевозможной вкуснятины. Давно Н не сиживал за таким столом! Не потому, что не мог себе позволить — позволить себе он мог что угодно, — но в нем не было такой потребности. Он всегда жил другим. Еда в его обиходе занимала... даже трудно сказать, какое место.

Матвей Исаакович налил в бокалы коньяк.

— Соединим наши усилия?

У этого человека все было настоящее.

— Давно я вас жду...

Матвей Исаакович не скрывал нежности и облегчения. Он пришел, понял Н. Он уже пришел. Он шел к этой встрече всю жизнь; всю жизнь он нес в своей душе нечто смутное; чтобы это понять и рассмотреть, сначала он должен был это реализовать. И вот это случилось. Последние шаги уже не имеют значения — это будет просто растянутое удовольствие. Может быть, он уже и сожаление испытывает: ведь больше нечего ждать, и может быть что-то самое важное сейчас уходит из его жизни. Он это потом поймет. А пока можно наслаждаться облегчением и нежностью.

— Давно... — повторил Матвей Исаакович, прислушиваясь к тому, чем было наполнено ожидание, уместившееся в этом слове. — Считайте — с того дня, как в храм Неутолимая печаль возвратился черный ангел. Когда это передали в телевизионных новостях, у нас тут такое было... Весь вечер это не выходило у меня из головы. Правда, я специально не думал об этом, но оно всплывало снова и снова. Обретало форму. Еще бы день-другой — и я бы вас вычислил; это же так просто! Но врать не хочу — первым это сделал городской раввин. Уже утром он явился ко мне. Мы не были знакомы: я христианин, и в синагоге не был ни разу. Но я его принял. Представьте себе, Строитель: молодой человек из давнего прошлого, скажем, из первых лет двадцатого века, а может — из первых лет христианства: мне иногда кажется, что для этих людей время остановилось в тот момент, когда Моисей вывел их из египетского плена...

Его глаза смеялись. Он чувствовал, что его понимают, и был счастлив этому неожиданному подарку, и свободе, которая в нем содержалась.

— Для чего я это рассказываю? Я чувствую, что вы меня поймете, Строитель, а для меня это очень важно. Тогда у меня уйдут сомнения. Конечно, у меня есть друзья и все такое... Я уже построил две церкви, содержу дом престарелых и детский дом. Но это другое. Как милостыня. Делюсь. Именно так это все воспринимают — и близкие, и остальные; да и я понимаю, что так оно и есть. Я ординарный человек, стадный, а потому всегда старался не делать дурного. Мне не часто приходится замаливать грехи, но должен признать: даже после самого маленького доброго дела жить все-таки проще. Вот и все мои резоны. Других не было. До сегодняшнего дня... Вы не возражаете, если я закурю? — Н кивнул. — Жаль, что вы не можете говорить. Я этого не ждал. В этом есть какой-то смысл, наверное — очень большой, я об этом еще подумаю. Вот первая версия: ваша немота — немота избранника! — провоцирует людей к самостоятельному действию. К свободе, которая только в действии и реализуется. Вы возникаете перед человеком, как абсолютное зеркало, в котором он видит себя истинного...

Матвей Исаакович закурил, прошелся по комнатке, остановился перед аквариумом. От него сейчас шла такая волна, что даже рыбы заметались, ища приют за водорослями и камнями грота. Какой страстный человек, подумал Н. И этого никто не знает. Потому что приходится быть таким, как требует дело, как требует жизнь. Я уйду — и он опять достанет свой обычный набор масок. Человек-невидимка...

— И вот — представьте себе — является ко мне ни свет, ни заря наш юный ребе: пейсы, черная шляпа, весь в черно-белом, все как положено. И обращается ко мне примерно так: «Дорогой многоуважаемый Матвей! Вы же слышали про чудо в Храме и что явился Строитель? Чудо нематериально; его нельзя потрогать руками; его можно только увидеть или услышать. Оно бессмертно изначально, но чтобы люди могли опереться на него, Господь дарит ему — разумеется, временно, ведь Господь ссужает только в долг, да еще и с процентами, — так вот, зная человеческую натуру и потребность людей в разрушении, Он дарит чуду несокрушимую плоть...»

Матвей Исаакович говорил это с улыбкой, стараясь передать характерный старозаветный акцент раввина. Получалось действительно забавно.

— Если б у вас было время, Строитель, я бы познакомил вас с ним. Вы бы не пожалели. Но я не настаиваю. Я понимаю: Господь метнул вас, как копье; вы не принадлежите себе... Так на чем я прервался? Ах, да... И вот он говорит мне (Матвей Исаакович опять стал пародировать речь раввина): «Чтобы восстановить Храм, многоуважаемый Матвей, — вы же знаете это лучше меня, это вы, а не я, человек бизнеса, — Строителю понадобятся стройматериалы. Очень много стройматериалов. Очень качественных — Господь не приемлет халтуру. А чтобы купить стройматериалы — Строителю понадобятся деньги, очень много денег. Значит, в наших краях этому Божьему человеку путь только один — к вашей кассе, многоуважаемый Матвей. Вы ничем не рискуете — Господь даст этому человеку залог, — но о процентах за ссуду мы должны подумать уже сейчас.»

Н остановил Матвея Исааковича жестом руки, развязал свой вещмешок и положил на стол золотой с каменьями потир, полный ярких золотых червонцев, и два тяжелых, украшенных крупными драгоценными камнями золотых креста.

Матвей Исаакович потянулся через стол, взял один червонец, повертел в пальцах и положил обратно. В нем что-то изменилось: ушла улыбка, он словно потускнел.