Это очень больно.

   Напор сильный, да и вода ледяная. Никто не заботится о том, чтобы психам было комфортно. Несколько раз меня тоже мыли подобным образом, в те моменты, когда я сам не мог о себе позаботиться, а прикасаться ко мне было противно. Помню, что сидел на корточках прямо на грязном полу, прикрываясь руками, а санитары смеялись и кричали, чтобы повернулся спиной, передом, нагнулся. Если не слушался, напор делали сильнее, а воду холоднее. Все слушались санитаров, те умели доносить свою мысль, как никто другой.

   Не думаю, что доктора были в курсе подобного. Даже мой тогдашний «врач» хоть и был крайне туп, не являлся жестоким человеком.

   Просто далеко не каждый адекватный человек захочет идти ухаживать за сумасшедшими, получая при этом обещанные государством копейки. В психбольницах всегда есть открытые вакансии, берут всех желающих. А кто туда идет добровольно? За редким исключением те, кому нравится издеваться.

   Со мной лежал юноша по имени Костя. Я сразу запомнил его потому, что он все время пытался шутить, а потом сам долго смеялся над собственными шуточками, которых никто кроме него не понимал. Хорошо помню теплое весеннее утро, когда он появился впервые:

   - Привет! - запрыгнул на мою кровать, протянул руку. - Костик - F 23.2.

   - Олег - F 20, - пожал я его ладонь. Костик наморщил вздернутый, покрытый веснушками, нос.

   - Дурацкое имя, тебе не подходит. Я буду звать тебя Ольгой.

   Константин, огненно-рыжий тощий паренек, которому едва исполнилось двадцать, панически боялся, если до него дотрагивались другие мужчины, и в голове у него было вечное кораблекрушение со всеми страхами, безумием и ужасом этой катастрофы. Я склонен думать, что он действительно часто подвергался насилию, но мать и отчим этот факт отчаянно отрицали, да и врачи говорили, что никаких физических травм у него не было найдено. Хотя, насиловать же можно по-разному, не так ли?

   Из всех мужчин больницы, включая докторов, он разговаривал только со мной, почему-то он считал меня женщиной, возможно, из-за длинных светлых волос, которые мне не обрезали.

   Костик считал меня страшненькой женщиной, и всей своей огромной, по-детски доброй душей сочувствовал мне, особенно, когда я брил лицо под надзором санитаров, разумеется.

   Он постоянно болтал сам с собой и частенько хохотал до истерики, пока ему не вкалывали успокоительное. Казалось, что его губы могут порваться, так широко он улыбался. Он икал, задыхался, катался по полу, но смеялся. Обычно в это время мы вместе с другими пациентами молча сидели на койках, прижав колени к груди, и смотрели на него.

   Потом появились два новых санитара. Я не могу вспомнить их внешности, кажется, один носил усы.

   Они периодически накачивали Костю чем-то и уводили купать, после чего притаскивали и бросали на кровать, побитого и не в себе.

   После первого такого раза его смех стал походить на нервные заикания. Он жаловался врачам, родителям, но я был единственным, кто верил в то, что его действительно насилуют. Насколько мне известно, санитары сразу выделили Костю среди остальных пациентов, он им очень нравился из-за смазливой, девчачьей внешности. Когда Косте надевали на голову парик, он и вовсе превращался в симпатичную девчушку, очень молоденькую и по-детски угловатую.

   Я пытался ему помочь, но меня, как и Костю, как и любого другого пациента психбольницы, никто не хотел слушать. Я говорил с санитарами, но они лишь смеялись. Пытался им угрожать, так как не мог выносить крики Кости по ночам, пока его «купали». Вся больница слышала, содрогалась. Я представлял себе, что стены вот-вот рухнут, здание начнет обваливаться, предпочтительнее с крыши, а потом мы все провалимся под землю, в Ад.

   Санитарам нравилось слушать его резкий, потом уже сорванный голос, они никогда не затыкали ему рот.

   А потом я не выдержал и попытался подраться с ними. С буйными психами разговор короткий. Неделю я не приходил в себя, кажется, меня не кормили, потому что, открыв глаза, понял, что от слабости не смогу даже пошевелиться. За мной не особо ухаживали, скажем так.

   - Очухался, придурочный? - Меня утащили в душ и мыли из шланга, как бешеное животное, к которому опасно подходить. И они были правы. Я ненавидел их сильно, остро, всей душой. Я ненавидел их так, как только можно ненавидеть других людей. Я желал им зла, мечтал, чтобы они сдохли ужасной смертью.

   А потом Костя повесился на спинке кровати.

   Прекрасно помню ту ночь. Он долго копошился, рвал простыни, плел прочную веревку. Я слышал все это, понимал, что и зачем он делает. Еле сдерживал слезы, но лежал и молчал. Не было даже мысли позвать кого-нибудь из персонала на помощь. В палате все знали, что он хочет покончить с собой. Все молчали. Мы понятия не имели, что сказать ему, как убедить остаться с нами. Если бы у меня в тот момент было чуть больше смелости, я бы тоже повесился, но такая смерть не для меня, слишком сложная. Я бы не смог.

   Он умер, и началось расследование. Его родители, хоть и верили врачам больше, чем собственному ребенку, подняли на уши всю больницу, затем милицию и прокуратуру. Двадцать семь человек, включая меня, из сорока пяти, подтвердили факт насилия и жестокого обращения. Тут и мои родители подтянулись. Ту психбольницу закрыли через несколько месяцев, но об этом я узнал уже из другой клиники, куда меня срочно перевезли родные, как только узнали о случившемся.

   Костик спас нас всех.

***

   Кажется, я отключился. Очнулся прямо на полу в ванной. Отрываю лицо от прохладного кафеля, силюсь подняться.

   - Олег, Олег, ответь! - Аля долбится в дверь. - Милый!

   Понимаю, что она сейчас откроет замок монеткой и пытаюсь подняться. Бесы, я упал прямо с унитаза.

   Голова кружится, у меня не выходит встать даже на четвереньки.

   Пытаюсь снова и снова. Я упорный.

   А она уже заходит, садится рядом со мной.

   - Родной, ты как, тебе плохо? - Ее взволнованное личико бледнеет, испуганные глаза часто моргают. Аля трогает мои щеки, словно не веря, что это я перед ней.

   - Голова закружилась, - говорю. И зачем-то повторяю: «Голова закружилась». - Мне не идет новое лекарство, все в порядке. «Все в порядке».

   Она помогает мне сесть, я подтягиваю штаны, встряхиваю головой, прогоняя наваждение.

   - Аля, мне уже лучше, честное слово. «Честное слово». Давай я приведу себя в порядок, - прошу ее выйти.

   - Нет уж, я тебе не доверяю, - обнимает меня, целует в щеку. - Ты же ничего не задумал плохого? - серьезно смотрит в глаза.

   - Нет, разумеется, нет, - становится лучше, приступ потихоньку проходит, меня отпускает. - Просто тяжелые воспоминания. Дай мне минуту.

   - Хоть две, - снова целует, ну уже в другую щеку. - Ты весь ледяной, Олег, тебе не холодно?

   Кое-как убеждаю ее покинуть ванную и окончательно прихожу в себя под душем. Потом я снова устаиваюсь на диване, а Аля продолжает убираться.

   - Олег, ты бы не мог помочь развесить постельное белье на сушилке? - замирает передо мной с тазиком.

   - Аля... - Я бы хотел, чтобы она не подходила ко мне какое-то время. Мне очень стыдно за случившееся, я себя ненавижу за то, что так жалок и заставляю ее беспокоиться. Хочу забыть о своей слабости, мечтаю, чтобы ничего этого не было. Молю, чтобы она не трогала меня.

   - Мне просто так лень, - капризничает. - Пожалуйста. Я ненавижу развешивать белье. Вот не поверишь, я лучше перемою три тонны посуды, вычищу пол в подъезде, но не буду развешивать выстиранное.

   Скептически хмурюсь, смотрю на нее:

   - Правда? Ты никогда не говорила.

   - Ну, я старалась показаться идеальной хозяйкой, - подмигивает. - Меня даже трясет от перспективы, что придется это сделать. Пожалуйста, Олееееег!

   Смотрит очень жалобно, морщит лоб, поджимает губки.

   - Хорошо, - поднимаюсь и подхожу, беру из ее рук тазик с горой белья. Чувствую частые покалывания на коже затекших ног и рук, мое обычное после обморочное состояние.