– Это между нами: я говорил, Петр Лукич солнце, а Помада везде антик. Петр Лукич все-таки чего-нибудь для себя желает, а тот, не сводя глаз, взирает на птицы небесные, как не жнут, не сеют, не собирают в житницы, а сыты и одеты. Я уж его пять лет сряду стараюсь испортить, да ни на один шаг в этом не подвинулся. Вы обратите на него внимание, Лизавета Егоровна, – это дорогой экземпляр, скоро таких уж ни за какие деньги нельзя будет видеть. Он стоит внимания и изучения не менее самого допотопного монстра. Право. Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка, что такое под черепом у Юстина Помады. Говорю вам, это будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и не слышит.

Из-за угла улицы, действительно, послышался колокольчик, и, прежде чем он замолк у ворот училища, доктор встал, пожал всем руки и, взяв фуражку, молча вышел за двери. Зарницын и Вязмитинов тоже стали прощаться.

– Боже, а я-то! Что ж это я наделала, засидевшись до сих пор? – тревожно проговорила Лиза, хватаясь за свою шляпку.

– Вы! Нет, уж вы не беспокойтесь: я вашу лошадь давно отослал домой и написал, что вы у нас, – сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.

– Что вы наделали, Петр Лукич! Теперь забранят меня.

– Не бойтесь. Нынче больше бы забранили, а завтра поедете на моей лошади с Женичкой, и все благополучно обойдется.

Прощаясь с Женни, Вязмитинов спросил ее:

– Вы знакомы, Евгения Петровна, с сочинениями Гизо?

– Нет, вовсе ничего не знаю.

– Хотите читать этого писателя?

– Пожалуйста. Да вы уж не спрашивайте. Я все прочитаю и постараюсь понять. Это ведь исторический писатель?

– Да.

– Пожалуйста, – я с удовольствием прочту. Гости ушли, хозяева тоже стали прощаться.

– Ну, что, Женни, как тебе новые знакомые показались? – спросил Гловацкий, целуя дочернину руку.

– Право, еще не думала об этом, папа. Кажется, хорошие люди.

– Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, – шутливо перебила Лиза, – а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.

Смотритель добродушно улыбнулся и пошел в свою комнату, а девушки стали раздеваться в комнате Женни.

– Однако, что-то плохо мне, Женька, – сказала Лиза, улегшись в постель с хозяйкою. – Ждала я этого дома, как бог знает какой радости, а…

– Что ж там у вас? – с беспокойным участием спросила Женни.

– Так, – и рассказать тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне стало. Месяц всего дома живу, а все, как няня говорит, никак в стих не войду.

– Ты еще не осмотрелась.

– Боюсь, чтоб еще хуже не было. Вот у тебя я с первой минуты осмотрелась. У вас хорошо, легко; а там, у нас, бог знает… мудрено все… очень тяжело как-то, скучно, – невыносимо скучно.

– Что, Петр Лукич? – спросила Лиза, помещаясь на другое утро за чайным столиком против смотрителя.

– Что, Лизанька?

– Боюсь домой ехать.

Смотритель улыбнулся.

– Право! – продолжала Лиза. – Вы не можете себе представить, как мне становится чего-то страшно и неловко.

– Полноте, Лизочка, – я отпущу с вами Женни, и ничего не будет, ни слова никто не скажет.

– Да я не этого и боюсь, Петр Лукич, а как-то это все не то, что я себе воображала, что я думала встретить дома.

– Это вы, дитя мое, не осмотрелись с нами и больше ничего.

– Нет, в том-то и дело, что я с вами– то совсем осмотрелась, у вас мне так нравится, а дома все как-то так странно – и суетливо будто и мертво. Вообще странно.

– Потому и странно, что не привыкли.

– А как совсем не привыкну, Петр Лукич?

Смотритель опять улыбнулся и, махнув рукою, проговорил:

– Полноте сочинять, друг мой! – Как в родной семье не привыкнуть.

Тотчас после чаю Женни и Лиза в легких соломенных шляпках впорхнули в комнату Гловацкого, расцеловали старика и поехали в Мерево на смотрительских дрожках.

Был десятый час утра, день стоял прекрасный, теплый и безоблачный; дорога до Мерева шла почти сплошным дубнячком.

Девушки встали с дрожек и без малого почти все семь верст прошли пешком. Свежее, теплое утро и ходьба прекрасно отразились на расположении их духа и на их молодых, свежих лицах, горевших румянцем усталости.

Перед околицей Мерева они оправили друг на друге платья, сели опять на дрожки и в самом веселом настроении подъехали к высокому крыльцу бахаревского дома.

– Встали наши? – торопливо спросила, взбегая на крыльцо, Лиза у встретившего ее лакея.

– Барин вставши давно-с, чай в зале кушает, а барышни еще не выходили, – отвечал лакей.

Егор Николаевич один сидел в зале за самоваром и пил чай из большого красного стакана, над которым носились густые клубы табачного дыма.

Заслышав по зале легкий шорох женского платья, Бахарев быстро повернулся на стуле и, не выпуская из руки стакана, другою рукою погрозил подходившей к нему Лизе.

– Шалуха, шалуха, что ты наделала! – говорил он с добродушным упреком.

– Что, папочка?

– Я хотел было за тобою ночью посылать, да так уж… Как таки можно?

– Что ж такое, папа! Было так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею, я и поехала. Я думала, что успею скоро возвратиться, так что никто и не заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?

– То-то, что делать? – Шалунья! Я на тебя и не сержусь, а вон смотри-ка, чту с матерью.

– Что с мамашей? – тревожно спросила девушка.

– Она совсем в постель слегла.

– Боже мой! я побегу к ней. Побудь здесь пока, Женни, с папой.

– Ни-ни-ни! – остановил ее Бахарев. – У нее целую ночь были истерики, и она только перед утром глаза сомкнула, не ходи к ней, не буди ее, пусть успокоится.

– Ну, я пройду к сестрам.

– Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот пейте пока чай, Бог даст все обойдется. Только другой раз не пугай так мать.

За дверями гостиной послышались легкие шаги, и в залу вошла Зинаида Егоровна. Она была в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная, густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.

Тихой, ровной поступью подошла она к отцу, спокойно поцеловала его руку и спокойно подставила ему для поцелуя свой мраморный лоб.

– Что, Зинушка, с матерью? – спросил старик.

– Маме лучше, она успокоилась и с семи часов заснула. Здравствуйте, Женни! – добавила Зина, обращаясь к Гловацкой и протягивая ей руку. – Здравствуй, Лиза.

– Здравствуй, Зина.

– Позвольте, папа, – проговорила Зинаида Егоровна, взявшись за спинку отцовского стула, и села за самовар.

– Чего ты такая бледная сегодня, Зиночка? – с участием осведомилась Лиза.

– Не спала ночь, – мне это всегда очень вредно.

– Отчего ты не спала?

– Нельзя же всем оставить мать.

Лиза покраснела и закусила губку. Все замолчали.

Женни чувствовала, что здесь в самом деле как-то тяжело дышится.

Коридором вошла в залу Софи. Она не была бледна, как Зина, но тоже казалась несколько утомленною.

Лиза заметила это, но уже ни о чем не спросила сестру.

Софи поцеловала отца, потом сестер, потом с некоторым видом старшинства поцеловала в лоб Женни и попросила себе чаю.

– Весело тебе было вчера? – спросила она Лизу, выпив первую чашку.

– Да, очень весело, – несколько нерешительно отвечала Лиза.

И опять все замолчали.

– Что ваш папа делает, Женни? – протянула Зинаида Егоровна.