– Извините, тетя, что я скажу вам?

– Пожалуйста.

Лиза немного задумалась и, закрасневшись, сказала:

– Вы отстали от современного образа мыслей.

Выслушав это замечание, игуменья спокойно собрала со стола несколько крошечек белого хлеба и, ссыпав их в полоскательную чашку, спросила:

– А ты к чему пристала, глядя на свет сквозь закрашенные стекла института?

– Мы читали, мы говорили тоже, не беспокойтесь.

– Нет: не могу не беспокоиться, потому что вижу в твоей головке все эти бредни-то новые. Я тоже ведь говорю с людьми-то, и вряд ли так уж очень отстала, что и судить не имею права. Я только не пристала к вралям и не рассталась со смыслом. Я знаю эти, как ты называешь, взгляды-то. Двух лет еще нет, как ее братец вот тут же, на этом самом месте, все развивал мне ваши идеи новые. Все вздор какой-то! Не поймешь ничего. – Приехал Ипполит из университета, – обратилась она к Гловацкой, – ну и зашел ко мне. Вижу, мальчик, совсем еще мальчик – восемнадцать лет ведь всего. А ломается, кривляется. Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: «зачем, зачем, говорит, анахоретом живет?» – «Для тебя же с сестрой, говорю, батюшка так живет». – «От науки отстал», говорит. – Ну, глуп отец, одним словом, а он умен; тут же при мне и при двух сестрах, очень почтенных женщинах, монастыри обругал, назвал нас устрицами, приросшими к своим раковинам. Бог знает, что такое? Школы хорошей нет этому мальчику.

– Что ж, он ведь, может быть, говорил правду? – заметила Лиза.

– Правду, говоришь, говорил?

– Да.

Тетка немножко насупилась.

– И правду надо знать как говорить.

– Вы же сами говорите всем правду.

– Да, то-то, я говорю, надо знать, как говорить правду-то, а не осуждать за глаза отца родного при чужих людях.

– Он, верно, и не осуждал, а разбирал, анализировал.

– Нас, старух, изругал ни к стру, ни к смотру. Вреднейшие мы люди, тунеядицы.

– Монастыри, тетя, отжившие учреждения. Это все говорят.

– А почему это они отжившие учреждения, смею спросить?

– Потому, что люди должны трудиться, а не сидеть запершись, ничего не делая.

– Кто ж это вам сказал, что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.

– А в мире она бы втрое более могла трудиться.

– Или совсем бы не могла.

– Это отчего?

– От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.

– Вы сейчас обвиняли ее брата в том, что он осуждает людей за глаза, а теперь обвиняете его в том, что он говорит правду в глаза. Как же говорить ее нужно?

Мать Агния совсем вспыхнула.

– Говорить надо с умом, – заметила она резко.

– Да я тут, собственно, не вижу глупости.

– Очень жаль, что ты не видишь неблаговоспитанности и мещанства.

– Что ж, и мещане люди, тетя?

– Да, люди, люди неблаговоспитанные, несносные, люди, вносящие в жизнь гадкую мещанскую дрязгу.

– Стало быть, они совсем уж не того стоят, чего мы?

– Совсем не того, чего стоят все люди благовоспитанные, щадящие человека в человеке. То люди, а то мещане.

Лиза встала со стула, сделала ироническую гримасу и, пожав плечами, проговорила:

– Не понимаю, как такой взгляд согласовать с идеею христианского равенства.

– Не понимаешь?

– Не понимаю.

– Очень просто. Все мы равны перед Богом.

– Только-то?

– И только. Мещанство всегда останется мещанством.

– Как ты думаешь об этом, Женни? – спросила Лиза, стоя лицом к открытому окну.

Но прежде, чем Женни успела что-нибудь ответить, мать Агния ответила за нее:

– Геша не будет так дерзка, чтобы произносить приговор о том, чего она сама еще хорошо не знает.

Большой монастырский колокол гудел и заливался, призывая сестер безмятежного пристанища к вечерней молитве и долгому, праздничному всенощному бдению. По длинным дощатым мосткам, перекрещивавшим во всех направлениях монастырский двор и таким образом поддерживавшим при всякой погоде удобное сообщение между кельями и церковью, потянулись сестры. Много их было под началом матери Агнии. Лиза села у окна в теткиной спальне и глядела на проходившие мимо ее черные фигуры. Шли тихим, солидным шагом пожилые монахини в таких шапках и таких же вуалях, как носила мать Агния и мать Манефа; прошли три еще более суровые фигуры в длинных мантиях, далеко волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так же чинно и потупив глаза в землю молодые послушницы в черных остроконечных шапочках. Между последними было много очень, очень молодых существ, в которых молодая жизнь жадно глядела сквозь опущенные глазки. Новы были впечатления, толпившиеся в головках Лизы и Женни, стоявшей тут же за креслом подруги и вместе с нею находившейся под странным влиянием монастырской суеты. Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все это было ново для наших героинь, и все это располагало их к задумчивости и молчанию. Наконец, кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы с большими книгами под руками шибко пробежали к церкви, а за дверью матери Агнии чистый, молодой контральт произнес нараспев:

– Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас.

– Аминь, – отвечала мать Агния, оканчивавшая прикалывание своего вуаля.

В дверь вошла молодая, очаровательно милая монахиня и, быстро подойдя к игуменье, поцеловала ее руку.

– Здравствуй, Феоктиста! Посмотри-ка, аккуратно ли я закололась сзади.

– Хорошо везде, матушка, – отвечала миловидная черница, внимательно осматривая игуменью.

– Все готово?

– Уже начал положили.

– Ну, пойдем, – давай мантию.

Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.

– Ну, до свидания, дети, – сказала она, подавая руки оставшимся у окна девушкам.

– А мы разве не пойдем в церковь? – спросила Лиза.

– Как хотите. Вы устали, служба сегодня долгая будет, оставайтесь дома.

– Лучше пойдем и мы, постоим сколько нам захочется.

– Ну хорошо. Позовите Марину и поправьтесь тут, а я сейчас пришлю за вами сестру Феоктисту; она вас проводит в церковь.

По мосткам опустелого двора шла строгою поступью мать Агния, а за нею, держась несколько сзади ее левого плеча и потупив в землю прелестные голубые глазки, брела сестра Феоктиста.

– Ах, какая хорошенькая! – сказала Лиза вслед прошедшим монахиням.

– Чудо что такое! – подтвердила Гловацкая.

– Это вы про сестру Феоктисту изволите говорить, барышня? – вмешалась весноватая белица, камер-юнгфера матери Агнии.

– Вот про эту монахиню, – ответила Гловацкая.

– Это она и есть сестра Феоктиста-с.

– Прехорошенькая.

– Это, барышня, в миру красоту-то наблюдают; а здесь все равны, что Феоктиста, что другая какая.

– Давно она в монастыре?

– Третий год, матушка; третий год, овдовемши, как в монастырь пошла. Она ведь еще в малом постриге.

– Что же, она тут при тетушке? – спросила Лиза.

– Так, тетенька любят, чтобы она при них находилась. Адъютантом своим называют ее.

– Разве она с тетушкой живет?