– Ты из Флориды, папа?

– Да. Нет. Может быть. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, моя мать угодила в больницу и больше оттуда не вышла, а меня забрал один старикан из Таллахасси, мы называли его Профессором. Женщина, с которой он жил, – наверное, мне надо было звать ее мачехой, – нас кормила. А я помогал ему с его великим проектом. – Старлиц не заметил, что забрел в масляное пятно. – Использование детского труда в лесной глуши, флоридский вариант.

– У него был великий проект? Мне бы тоже хотелось иметь великий проект. Что это было?

– Ничего особенного. У таких типов, как Профессор, конечно, не все дома, зато они вечно носятся с грандиозными замыслами, когда у них есть силенки... Если ты не в курсе, этот замысел может показаться тебе полнейшим сумасшествием. Но если ты посвящен в суть дела, то понимаешь, что это серьезно, что это может перевернуть мир. Профессор не хотел выпадать из общего повествования, понимаешь, вот и цеплялся за него... Накапливал физические свидетельства своего существования. Он, видишь ли, задумал создать якорь для персональной реальности. Материалом ему служили детали с подержанных машин и огромные куски кораллов – у берегов Флориды бывают такие, на все пять-шесть тонн. Он дожидался темноты, чтобы никто не видел, как он перетаскивает их руками. Вокруг принимали это за искусство, придорожный аттракцион – так выглядел навороченный им огромный каменный лабиринт с кусками кипарисовых корней. Вот где я жил в детстве.

– Почему же мы не едем туда! Там гораздо лучше, чем в этом вонючем гараже. Флорида – это класс! Однажды я там была. Там тепло!

– Все уничтожил торнадо. Его самого, мачеху, все вокруг: домики, трейлеры, рекламные проспекты, сувенирный киоск, все! – Старлиц поскреб в голове. – Во всяком случае, когда все стихло, это назвали торнадо... А все потому, что бедняга слишком высунулся наружу. Уже готовился телевизионный сюжет и все такое...

Зета насупилась.

– Почему?

– Так действует реальность, вот и все.

– Почему она так действует, папа?

– Таковы законы природы. Птицы и пчелы.

– Это я знаю, папа, – сказала Зета, вздрогнув. – Меня заставили прочесть «О вас и вашем теле» [34] в семь лет.

– Если бы все было так просто! Это не «реальность». Понимаешь, глубокая реальность соткана из языка. – Зета молчала. – Люди этого не понимают. Даже если они это говорят, то наверняка не знают, что это значит. А значит это, что никакой «правды» не существует. Есть только язык. И «факта» нет. Нет ни правды, ни лжи, есть всего лишь доминантные процессы, из которых сложена социальная реальность. В мире, состоящем из языка, ничто другое невозможно.

Зета покопалась в песке и показала ржавый гвоздь.

– Это тоже язык?

– Да. Это «ржавый гвоздь» настолько, насколько выстроена концептуальная сущность под названием «ржавый гвоздь» в нашем культурном пространстве в данный момент истории.

– Он выглядит реальным. Видишь, я испачкала им пальцы.

– Слушай меня, Зета. Это по-настоящему важно. «Отец любил девочку, но она все равно умерла ужасной смертью, потому что наступила на ржавый гвоздь». Это тоже язык.

Зета сморщилась от страха и поспешно швырнула гвоздь в темноту.

– Объективной реальности не существует. По-настоящему реальный мир, может быть, и существует. По Ньютону, по Эйнштейну. Но поскольку мы живем в языковом мире, то нам в него отсюда никогда не попасть. Из языкового мира нет выхода. Коренная реальность – и та нам недоступна. Единственное направление, в котором мы можем пройти, – это в различные оттенки доминирующего социального дискурса, в структуру связного повествования или, что хуже всего, – в пустоту Витгенштейна, где нельзя ничего сказать, ничего помыслить... [35] Туда вход запрещен, понятно? Потому что оттуда нет выхода. Это черная дыра.

– Откуда ты столько об этом знаешь, папа?

– Раньше я ничего такого не знал, а просто жил. Но мне всегда нравилось находиться на краю системы, где все рушится. Потребовалось долгое время, чтобы понять, что я в действительности делаю. Я всегда оказываюсь там, где большая история превращается в маленькие безумные контристории. Но теперь мне открывается мое положение, потому что я уже стар и достаточно знаю, чтобы разобраться в окружающем. – Старлиц вздохнул. – На самом деле не такой уж я знаток. То, как действует реальность, понимают считанные люди. Большинство их не говорит по-английски. Они говорят по-французски. Потому что все они теоретики языка. В основном специалисты по семиотике, некоторые – структуралисты и постструктуралисты. Люси Иригарей, Ролан Барт, Юлия Кристева, Луи Альтюссер... [36] Это мудрейшие люди на свете, владеющие истинным ключом. – Старлиц невесело засмеялся. – Но разве это им помогает? Ничуть! Бедняги, они душат своих жен и попадают под грузовики с грязным бельем. А после наступления двухтысячного года вся их болтовня навсегда выйдет из моды. Это будет вчерашний день.

– А откуда они так много знают?

– Понятия не имею. Но их проникновение в то, что в действительности происходит, видно из того, что написанное ими выглядит убедительно, но потом ловишь себя на том, что, зная, не можешь это знание употребить, чтобы что-то изменить. Если тебе понятна реальность, то ты бессилен. Если ты что-то делаешь, значит, ты не понимаешь реальность. Ты когда-нибудь слыхала об этих французах? Наверняка нет.

– Я слыхала о Юлии Кристевой, – робко возразила Зета. – Она антипатриархальный идеолог второго поколения, как Кэрол Пэйтмен и Мишель Ле Дофф [37].

Старлиц покивал, довольный этим признанием.

– Я рад, что ты о них знаешь... Рад, что тебя успели кое-чему обучить, несмотря на твой нежный возраст. – Он устало пожал плечами. – Я мало общаюсь с Мамашей Номер Один и Мамашей Номер Два. У нас много разногласий. Мы пытаемся ладить, но всегда ссоримся – то из-за торговли оружием под прикрытием коммуны, то из-за вывоза наркотиков из Французской Полинезии... У нас слишком много споров. Грустно, правда? Я из-за этого грущу. Мне надо было чаще показываться, больше помогать, пока ты была меньше. – Он вздохнул. – Твоей вины в этом никогда не было, Зета. Такие уж они, постнуклеарные семьи [38].

– Теперь ты уже не можешь вернуться в коммуну. Им пришлось все распродать.

– Я знаю. Наверное, это было неизбежно. Приближаются большие перемены. Изменения в фабуле. От этого трудно увернуться. – Он вздохнул и встал. – Надеюсь все-таки найти способ.

Старлиц решил не жалеть сил. В конце концов, шел 1999 год н. э., который десятилетия рекламировали как последний шанс оправдаться за содеянное в двадцатом веке. Было бы глупо напоследок не постараться.

Он долго ехал на автобусе назад к границе, а потом целую неделю искал место сбора преступников. Там, войдя в доверие к главарям банды байкеров, свихнувшихся на скоростях, он аккуратно составил список самых желанных для них предметов: сбываемых в считанные минуты ветровых стекол, дверных ручек и краг. Затем он отправился на промысел.

Но оказалось, что он устарел как профессионал. За его долгое отсутствие автомобили обросли визгливыми противоугонными сиренами, рулевые колонки сковали неприступные замки. И все же перед решительным человеком с верным глазом, твердой рукой и непробиваемым терпением не мог бы устоять даже броневик. К тому же ценным подспорьем оказалась зоркая несовершеннолетняя помощница.

Три угнанные машины удовлетворили потребность Старлица в деньгах, и они с Зетой вернулись автобусом в Сокорро. Обойдя распродажи и дешевые магазины, она купили блестящей шерсти и мишуры, длинные рождественские гирлянды, древний проигрыватель с работающими колонками, огромную стопку пластинок с рождественскими гимнами. У понурого жителя Нью-Мексико, распродававшего по случаю приближающегося Y2K все имущество, они приобрели за бесценок никогда не работавший электрогенератор. Когда-то этот бедняга решил перечеркнуть карьеру, загубить семью, пустить по ветру сбережения и скрывался в глубоком подвале от вездесущих компьютеров; теперь он сбывал заваль, которую раньше усиленно скупал.