Не успел я спросить, что он сотворил с подкинутыми людям младенцами собакоподобных, как мой взгляд упал на картину с их изображением. Старый дом пуританина комната с нависающими балками, решетчатыми окнами и тяжелой мебелью семнадцатого века, где вся семья собралась вокруг отца, читающего Писание. Благородством и почтительностью были отмечены все лица, кроме одного, на котором лежал отсвет глумливой преисподней. Лицо принадлежало юноше, якобы сыну благочестивого отца, а на самом деле отродью нечистых тварей. Это был подменыш - и позволяя себе нечеловеческий сарказм, Пикман придал его чертам сходство со своими чертами.

К этому времени Пикман зажег лампу в соседней комнате и вежливо придерживал дверь, спрашивая, не желаю ли я взглянуть на его современные этюды? У меня не хватило сил высказать ему свои впечатления от страха и отвращения я потерял дар речи но, думаю, он все понял и был доволен результатом. Хочу уверить вас, Элиот, что я никогда не был тряпкой и не поднимаю шум, если вижу какую-нибудь чертовщину. Мне уже немало лет, я получил приличное образование, да и нам с вами пришлось довольно много беседовать во Франции, чтобы вы принимали меня за человека, которого легко выбить из колеи. Не забывайте, что я к тому же занимался эти искусством и привык к пугающим картинам, на которых колониальная Новая Англия нечто вроде ада на земле. И все же, несмотря на это, следующая комната исторгла из меня вопль ужаса, и мне пришлось прислониться к дверной раме, чтобы не упасть. В ней Пикман показал стаю упырей и ведьм, проникших в мир наших предков, и как раз она превратила в кошмар мою жизнь!

Черт, этот человек был настоящим художником! Там висела картина Происшествие под землей, на которой несколько отвратительных существ вылезают из неведомых катакомб через трещину в полу на станции Бойлстон-стрит и нападают на стоящих на платформе людей. На другой картине был изображен современный фон и пляски между могилами на Коппс-хилл. Я обратил внимание еще на несколько сценок в подвалах, куда чудовища вылезли из нор и щелей, чтобы усесться на корточки за бочками и печами и, осклабясь, ждать появления первой жертвы.

Еще одно мерзкое полотно изображало поперечный разрез Бикон-хилл и похожие на муравьиные армии смердящих чудовищ, протискивавшихся в узких ходах, которые пронизали всю землю. Там было много полотен с плясками на современных кладбищах, но мне попалась на глаза картина, которая почему-то подействовала на меня сильнее всех остальных, на ней был изображен какой-то склеп, где десятки тварей сгрудились вокруг одной, державшей в руках всем известный путеводитель по Бостону и, по-видимому, вслух читавшей из него. Все показывали на одно место в книге, причем лица тварей были искажены эпилептическими гримасами громового хохота, так что мне даже показалось, что я слышу его мерзкие отголоски. Под картиной была подпись: Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло похоронены на горе Оберн .

Постепенно мне удалось вернуть присутствие духа и пообвыкнуться в этой комнате с ее чертовщиной и извращенностью, и я стал анализировать свое неприятное болезненное состояние. Во-первых сказал я себе; картины отталкивают меня абсолютной бесчеловечностью и низменной жестокостью их автора. Наверняка он непримиримый враг всего человечества, если так наслаждается муками души и тела и деградацией смертной оболочки. Во-вторых, они внушают ужас, потому что написаны талантливой рукой. Искусство Пикмана то искусство, которое убеждает; когда мы смотрим на его картины, мы видим как будто живых демонов и пугаемся их. И самое интересное заключается в том, что Пикман не пользуется никакими ухищрениями. У него нет размытых контуров, нет смещений в пропорциях, нет условных изображений; его рисунок тверд и точен, и все детали прорисованы с болезненной ясностью. А лица!

Перед нами не художественная интерпретация, а сам ад, показанный нам с кристалльной ясностью и предельной объективностью. Господи, так оно и есть! Этот человек ничего не фантазировал и не романтизировал он даже не пытается навязать нам болтушку из эфемерных мечтаний, но холодно и иронически показывает неизменный, механистический, крепко укорененный мир кошмаров, который он видит целиком, ярко, точно и безошибочно. Один Бог знает, каким был этот мир и где Пикман подглядел своих богопротивных тварей, которые скачут, прыгают и ползают в нем; но каков бы ни был нечестивый источник его образов, одно ясно как день: Пикман был во всех смыслах в своих идеях и их воплощении неизменным, последовательным, почти убежденным реалистом.

Тем временем мой хозяин уже вел меня в подвал, в свою любимую мастерскую, и я старался заранее взять себя в руки, чтобы не поддаться адскому воздействию незаконченных картин. Едва мы достигли последней отсыревшей ступеньки, как он осветил фонариком угол довольно большого пространства, показав мне круглую кирпичную кладку того, что наверняка было большим колодцем в земляном полу. Мы подошли поближе, и мне показалось, что он не меньше пяти футов в диаметре, со стенами в добрый фут толщиной и дюймов на шесть выступает над полом надежная работа семнадцатого века, если я не ошибался. Пикман сказал, что как раз это он имел в виду вход в туннели, которые пронизывают весь холм. Случайно я обратил внимание, что вход не замурован и его закрывает тяжелый деревянный диск. Представив себе, куда может привести этот ход, если дикие намеки Пикмана не были простой риторикой, я вздрогнул, но потом повернулся и отправился следом за ним в узкую дверь, что вела в довольно большую комнату с деревянным полом, обставленную как мастерская. Необходимое для работы освещение исходило от карбидной лампы.

Незаконченные картины на мольбертах и вдоль стен были такими же отвратительными, как картины наверху, и демонстрировали тщательность художественного стиля Пикмана, который скрупулезно планировал рисунок, и карандашные линии лишь подтверждали дотошность, с какой Пикман выверял перспективы и пропорции. Великий человек я говорю это даже теперь, знает столько, сколько не знает больше никто. Мое внимание привлек большой фотоаппарат, лежавший на столе, и Пикман сказал, что берет его с собой, когда ищет задний план для своих работ, и фотографии помогают ему вспоминать тот или иной пейзаж, а также избавляют от необходимости тащить мольберт куда-нибудь в город. Фотографию он считал ничем не хуже реального пейзажа, если предстояла долгая работа, и заявил, что уже привык пользоваться фотоаппаратом.

Меня что-то беспокоило, когда я рассматривал внушающие отвращение абрисы и полузаконченных чудовищ, заполонивших мастерскую и злобно взирающих на нас, но когда Пикман сдернул тряпку с большого полотна, стоявшего сбоку, я не смог удержаться от громкого крика второго за ту ночь. Эхо повторяло и множило его под темными сводами древнего вонючего подвала и мне пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не разразитьо истерическим хохотом. Боже милостивый! Не знаю, Элиот, что там было правдой, а что горячечным бредом. Не может быть, что бы на земле существовало нечто подобное!

Это было нечто огромное и богопротивное со сверкающими красными глазами, державшее в острых когтях то, что некогда было человеком, и грызшее его голову, как ребенок грызет конфетку. Застыв в полусогнутом положении, он это сразу чувствовалось, стоило лишь посмотреть на него, был готов в любую минуту бросить свою жертву и искать добычу повкуснее. Дьявол его побери, ведь даже не потусторонний сюжет нагонял на смотревшего вселенский ужас не сюжет и не песья голова с торчащими ушами, не налитые кровью глаза, не плоский нос и не слюнявый рот. Не чешуйчатые лапы, не плесень, покрывавшая его тело, и не копытца хотя даже все это по отдельности могло лишить чувствительного человека рассудка.

Техника, Элиот, дьявольская, богопротивная, потрясающая техника! Сколько я живу, а мне ни разу не приходилось видеть столько жизни на полотне. Это было чудовище оно сверкало глазами и грызло добычу, грызло добычу и сверкало глазами, а я думал только о том, что, лишь наплевав на законы природы, человек сумел написать такое, не имея натуры не видя другой мир, на который не мог взглянуть ни один смертный, не продав душу дьяволу.