Одвульф был расстроен. Годья выгнал его из храма, потому что Одвульф был пьян. Одвульф объяснял годье, что пьян от радости, но годья рассердился на Одвульфа.

Одвульф верует в Бога Единого. Одвульф очень хочет стать святым, как Гупта из соседнего села. Я тоже хочу, чтобы Одвульф стал святым, потому что тогда он сможет воскресить Арбра для дедушки.

Пойдет Одвульф на охоту — всегда отдаст половину добычи годье. Он очень хочет стать святым.

Одвульф умеет петь многие из песен годьи. Отец мой Тарасмунд и мать Гизела хотели послушать, как Одвульф поет на память из книги Винитара.

Одвульф спел, как Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его.

Тогда дедушка Рагнарис и дядя Агигульф, которые тоже были пьяны, стали петь, Одвульфа перекрикивая, родословие славнейшего готского рода Амалов:

«Гапт родил Хулмула, Хулмул родил Авгиса, Авгис родил Амала, Амал родил Гизарну — но не того Гизарну, что из нашего села, а другого…»

При каждом имени они стучали кружками о стол и громко смеялись.

Пьяный Одвульф, чье имя и означает «Бешеный Волк», обиделся за Бога Единого. На Одвульфа снизошла священная ярость. С тем он бросился в битву и сильно помял дядю Агигульфа. Но тут на него насели дед мой Рагнарис и отец мой Тарасмунд, который хоть и не одобрял агигульфовы выходки, но все же любил его братской любовью. Валамир же в битву вмешиваться остерегался, ибо был как родичем Одвульфа, так и нашим родичем.

Стол был опрокинут, питье разлито и два кувшина разбито.

Дурачок Ахма стал на сторону Одвульфа в этой битве.

На другой день мы бегали смотреть, как Одвульф винится перед годьей Винитаром. Одвульф громко выл и мазал лицо грязью. Годья Винитар сказал Одвульфу, что никогда не быть ему святым, как Гупта. Не стать паршивому волку пригожей овцой.

Отец мой Тарасмунд ругался в доме с дядей Агигульфом. Дедушка ушел к Хродомеру. Они разругались.

Ильдихо оплакивала разбитые кувшины и бранила нас с Гизульфом.

Ахма бормотал себе под нос: «А там и нет никого!» и хихикал в кулачок. На скуле у Ахмы был синяк.

Валамир ладил нам новый стол. Дядя Агигульф давал Валамиру советы. Было интересно.

Наш родич Одвульф невысокого роста, худощавый, волосом длинен и редок, бороденка и того реже, усы вислые, будто мокрые. Ни в какое сравнение не идет он с нашим дядей Агигульфом. Взором мутен Одвульф, будто глаза у него оловянные, а веки красные. Мы с Гизульфом все думали — оттого, что в храме много плачет, но дедушка Рагнарис сказал как-то: помню, мол, Одвульфа еще сопляком. Помню, как при капище, в мужском избе, посвящение в воины получал. Так он и тогда такой же был, как плотвица снулая.

Штаны у Одвульфа из домотканой пестряди, на тощем заду заплата, из мешка вырезанная. Бобылем живет Одвульф, без жены и без рабынь. Одеждой разживается у хозяек в селе, норовя наняться к ним на работу. Но Одвульф работает плохо, потому женщины не любят его на работу нанимать, а спешат отделаться, сунув какое-нибудь старье. Одвульф за старье благодарит именем Бога Единого, а потом все-таки отслужить рвется. Тогда ему попроще работу дают.

Вот и за штаны эти отрабатывал Одвульф. Мать наша Гизела как-то подслушала, как сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, между собой говорят: «Пойдем, мол, к Одвульфу на двор, на стати любоваться». Подумала сперва нехорошее и сама следом пошла, чтобы пресечь грех, если зарождается. И увидела. Одвульф о чем-то с годьей Винитаром беседовал, а в прорехе стати его, как колокола, раскачивались. И девицы подсматривают, хихикают, краснеют да отворачиваются.

Сванхильду с Галесвинтой мать наша Гизела прогнала и побить грозилась; Одвульфа же долго бранила за неприличие одежды его, а после вдруг пожалела. Больно жалостливо объяснял Одвульф, что никто ему работы не дает. Пошла Гизела к дедушке Рагнарису и сказала ему, что негоже родичу нашему без порток щеголять, пусть даже и дальнему.

За портки эти Одвульф огород наш вскопал. Гизела порты ему загодя выдала, чтобы прорехами своими девиц не смущал. Одвульф же рассказал в ответ из Писания, как Иаков подрядился к Лавану стада пасти за дочерей лавановых; так Лаван тоже загодя ему дочек в жены отдал, прежде отслуженной службы. И заплакал. И мать наша Гизела от умиления прослезилась.

Про Лавана годья в храме рассказывал, так что для нас с Гизульфом эта история не новая, потому мы и плакать не стали. Про Лавана годья каждый раз рассказывает перед пахотой, когда наделы определяют.

Словом, заплакали и Одвульф, и мать наша Гизела. Одвульф в голос заплакал, громко, и штаны новые к груди прижал. На шум дедушка Рагнарис вышел. Спросил, не учинилось ли кому обиды. Одвульф снова про Лавана и жен иаковлевых рассказал.

Дед наш Рагнарис к годье не ходит, для него эта история новая. Спросил только, не в бурге ли этот Лаван объявился. А потом добавил, что как Алариха не стало, так и порядка не стало; вечно Теодобад всяких скамаров привечает.

Одвульф же сказал, что не готом был Лаван. Из обрезанных был Лаван. Дедушка спросил, вникнуть желая, что у этого Лавана было отрезано и не в бою ли он потерял то, что отрезано было. Воином ли был этот Лаван? Одвульф стал пространно объяснять, в штанах своих с прорехой копаясь. Гизела захихикала, совсем как дочери ее, и покраснела. Она знала, что у Лавана отрезано — годья в храме рассказывал. Дедушка сперва не понял, что Одвульф объясняет, а потом понял, побагровел и с палкой на Одвульфа надвинулся.

Одвульф и ушел, быстрее, чем хотел, штаны к груди прижимая.

Вечером дедушка Рагнарис отцу нашему Тарасмунду сказал, мрачнее тучи, что толковал тут с Одвульфом. И обвинять отца нашего начал. Сам в эту историю с Богом Единым влез, своих детей туда же принудил, а ведь им воинами быть. Где это видано, чтобы с воинами так поступали? И рассказал про Лавана — как ему отрезали. Наказал отцу нашему и нам с Гизульфом не поддаваться, ежели приступят к нам Одвульф и годья Винитар с таким поганым делом, и отбиваться до последнего. И его, Рагнариса, и дядю Агигульфа кричать на подмогу. Одвульф-то мужичонка тщедушный, а вот Винитар, пока дурью маяться не начал, был воином славным.

И в заключение, совсем остервенясь, проревел:

— Не знаю, что там у Одвульфа в штанах делается, не лазил я к нему в штаны, а внуков моих увечить не сметь!

И палкой стукнул, мне по ноге попав.

Тут Галесвинта возьми да брякни:

— Ничего у Одвульфа не отрезано.

Напустились на нее и мать наша Гизела, и отец наш Тарасмунд, а пуще всех дедушка Рагнарис: откуда, мол, известно?

Сванхильда выручить сестру поспешила:

— А мы видели.

Дедушка затрясся.

— Показывал вам, что ли? Стервец!.. В рабство за такие вещи обращают, чтобы свободную девицу совращать и непотребства с нею чинить…

Видя опасность для девочек, вмешалась Гизела (она обыкновенно молчит, когда дедушка яриться начинает): для того, мол, и дала штаны Одвульфу, что одежонка одвульфова разве что на сеточку рыболовную сгодилась бы, не будь такой ветхой.

И отошел от гнева дедушка Рагнарис. Девиц же для острастки день велел не кормить, чтобы стати им не мерещились.

Ильдихо призвал и вопросил грозно, не подглядывала ли и она за статями родича нашего Одвульфа. Ильдихо же, дерзкая на язык, отвечала, что мужчины только и горазды, что статями перед девицами трясти, а как до дела, тут и выясняется: одно им от баб нужно — чтобы сытно их кормили.

В тот же вечер, уже на ночь глядя, дедушка сильно побил Ильдихо, а с утра на курганы ушел.

Однажды я спросил отца моего Тарасмунда, почему он ушел от дедушкиных богов и выбрал Бога Единого. Тарасмунд отвечал, что Бог Единый — самый сильный. Тогда я спросил отца, а если бы Бог Единый пошел на дедушкиного Вотана, кто бы победил? Отец рассердился и не стал отвечать. Я думаю, что победил бы дедушка.