Лицо у воина шлемом закрыто, в руке щит, меча нет. И нагой он был.

Поняли мы, что за мечом он пришел.

Тут Гизульф завопил пронзительно и истошно, а я со страху обмочился.

И вдруг кануло все. И воин в тумане скрылся, и молот стих, и пламя потухло.

А может, и не потухло, потому что бежали мы, очертя голову.

Добежали до дома, спать вместе повалились, в обнимку, но заснуть не могли, потому что дрожали. К тому же, я был мокрый.

Наутро все это мы Ахме-дурачку рассказали. Больше некому было рассказать, потому что отец бы прибил нас за такие подвиги, а дядя Агигульф бы высмеял. Ахме же и наврать можно было, что мы героями себя показали и перед самим Вотаном не осрамились.

Ахма слушал, глазами вращал, волосами тряс — видно было, что взволнован и завидует. После Ахма ушел куда-то.

Остались мы с Гизульфом вдвоем. Тут Гизульф мне говорит:

— Дураки мы. Надо было Бога Единого позвать. Бог-то Единый один вместо всех богов, он бы и Арбра прибил, и Вотана поборол с волками его.

А я о другом думал. И сказал брату моему Гизульфу:

— Не к кузнице ли Ахма-дурачок пошел? Пойдем за ним, посмотрим, что он там делать будет.

Мы пошли.

Ахма как раз из старой кузницы выбирался, когда мы подбежали. В руке вещицу какую-то держал и глядел на нее недоуменно.

Гизульф Ахме грубо сказал:

— Дай сюда!

И отобрал вещицу ту.

Это был волчий клык на веревочке, выкрашенный до половины красным. Мы сразу узнали его. Наш дядя Агигульф много амулетов на шее носит. Этот клык тоже его амулет был.

Дядя Агигульф голыми руками вырвал его из пасти волка-людоеда, который в полнолуние оборачивается воином невиданной силищи, и макнул в волчье сердце, когда разорвал людоеду грудь. Все это дядя Агигульф сделал голыми руками. Так он нам рассказывал.

А волк этот оборотень среди гепидов дальних жил. А те и не понимали, что оборотень среди них живет — на то они и гепиды. Так бы и мучились, если бы дядя Агигульф случайно с Теодобадом на них в поход не пошел. Походя и оборотня извели. Гепиды потом благодарили — те, которые живы остались.

Как увидели мы с Гизульфом этот клык, так и онемели. Сразу многое нам внятно стало. И разговор тот между дядей Агигульфом и Валамиром (как это нам раньше в голову не пришло, что не стал бы дядя Агигульф громогласно признаваться в своей трусости! Да и когда это трусил дядя Агигульф, если большие отряды при одном его имени разбегаются?) И копье, которое у Валамира как раз в новолуние расшаталось. И вороны, что вдруг с дерева взлетели (камнем, видать, в них бросили). И волчья тень, и фигура с посохом — небось, Ода-пастуха с Айно подрядили, бражку угрюмому пастуху выставили, чтобы пакость сотворить им помог.

Вспомнил я, как обмочился, и снизошла на меня священная ярость. Выхватил я клык из рук Гизульфа и полетел к дому, как камень, выпущенный из пращи.

И Гизульф за мной следом побежал. Только я тогда ничего вокруг себя не замечал.

Ворвались мы во двор, там дядя Агигульф сидит. И такой он довольный сидел, сытый после обеда, на солнце сомлевший, что мы с Гизульфом от злобы затряслись. Испустили боевой клич и набросились на него с двух сторон. Я дядю Агигульфа клыком заесть пытался. А Гизульф, оседлав, по голове его кулаками молотил.

Дядя Агигульф поначалу на землю пал и заскулил прежалобно, стал о пощаде просить. Мы с Гизульфом только рычали звероподобно.

Тогда дядя Агигульф вдруг скулить перестал, взревел, и полетели мы с Гизульфом в разные стороны: я в стену конюшни врезался, а Гизульф в ульфов дом. Лежим и на дядю Агигульфа с ужасом смотрим.

А тот расходиться начал. Руки растопырил, по двору с рыком начал ходить, глаза вытаращив. Палка валялась под ногами — схватил, грызть начал. Потом об колено сломал.

Сообразил тут я, что зубом оборотня грыз дядю Агигульфа. Чуть второй раз со страху не обмочился. А ну как в волка дядя Агигульф превратится! Не простит ведь мне дедушка Рагнарис.

С дядей Агигульфом все страшнее становится. Встал на четвереньки, давай руками-лапами землю рыть и бросать, точно пес. Голову к солнцу поднял, взвыл… и вдруг сел на землю и лицо у него глупое стало.

А из нашего дома как раз вышли дедушка Рагнарис, Хродомер и отец наш Тарасмунд. Стоят у входа и на дядю Агигульфа смотрят.

У Хродомера лицо хитрое, улыбочка блуждает. И глядит так, будто запомнить все хочет получше, чтобы потом рассказывать. Дедушка Рагнарис багровый стал. И отец покраснел, глаза отводит — стыдно ему за брата.

И ушел Хродомер. Видно было, что не терпится ему своим рассказать, что у Рагнариса в доме творится. Едва только скрылся он из виду, дедушка Рагнарис взревел погромче дяди Агигульфа и палкой дядю Агигульфа вытянул по спине.

Дядя Агигульф подхватился и бежать со двора. А дедушка ему вслед палкой швырнул и попал. И кричал, что вечно, мол, опозорит его Агигульф, подменыш троллев. Только жрать и горазд. Нарочно он перед Хродомером дураком выставлялся, что ли? Опять над родом Рагнариса все село потешаться будет. И ежели он, Агигульф, так хорошо собакой представляться умеет, то и быть ему, Агигульфу, собакой — посадят на цепь и пусть гавкает.

Тут отец наш Тарасмунд спросил нас с Гизульфом: что, мол, случилось-то? Мы ему все рассказали.

Тарасмунд выслушал и засмеялся. Сказал, что когда Агигульф совсем мальчишкой был, он кузнеца Визимара страх как боялся. И когда приходил к нам кузнец, всегда под лавку прятался.

Вечером дядя Агигульф явился мрачный и с Ильдихо шептаться стал. Просил у нее что-то. Ильдихо же таиться не стала, в полный голос ответила:

— Не дам тебе меда, и так мало осталось! Зачем это тебе мед понадобился?

Отец наш Тарасмунд рядом был и в разговор вмешался. Дядя Агигульф и сознался, что мед для Валамира нужен — захворал друг его Валамир.

И добавил:

— Полночи голый в воде простоял, как тут не простынешь. Все ждал, пока огольцы до кузницы доберутся… А те, видать, тащились нога за ногу.

Меда Ильдихо так ему и не дала. Но мы с Гизульфом ночью видели, как дядя Агигульф его украл. А он видел, что мы видим, и кулак нам показал. Мы на дядю Агигульфа больше не сердились.

Когда Гизульф женится и у него будут дети, мы обязательно такую потеху для них устроим. Это мы с Гизульфом так решили. Все равно ему придется брать жену и заводить детей, потому что он старший. Гизульф сказал, что впервые без уныния об этом думает.

Раньше в нашем селе жило много больше народу, чем теперь. В нашем селе было три больших рода — Хродомера (он первый на эту землю пришел и сел), Рагнариса, дедушки нашего, и Сейи (из того села, что на восход солнца от бурга — оно потом сгорело с половиной народа и старейшинами). Хродомер этого Сейю знал хорошо и в походы с ним, бывало, ходил. Это еще в прежние времена было, когда Аларих жив был и лютостью своей в страхе соседние племена держал. Еще когда Ариарих, отец Алариха, жив был.

После той чумы в нашем селе куда меньше народу осталось. Но я почти не помню, каким наше село до чумы было, потому что был тогда еще совсем мал. И Гизульф плохо помнит. Ахма-дурачок, может быть, и хорошо помнит, но ничего толком рассказать не может.

Дядя Агигульф тоже помнит, но дядя Агигульф не любит о чуме вспоминать.

Только один раз он рассказал нам с братом Гизульфом о скамаре.

Дедушка Рагнарис говорит, что князь Чума, которому все подвластны, часто облик скамара без роду и племени принимает и бродит так от села к селу, от бурга к бургу. И везде, где ни пройдет, семена мора рассеивает.

Потому и не любят у нас скамаров. Неизвестно, не князь ли Чума в обличии человеческом в село пожаловал — от скамара же не узнать, кто от родом и где земля его. Да и крадут они, говорит дедушка.

И что страшнее всего, иной раз в стаи сбиваются, могут пастуха убить и стадо угнать, а то и село разорить. Дедушка Рагнарис говорит, что раз разорила вот так скамарья стая одно герульское село. А Аларих как раз на герулов походом собирался. Пришел, а село разорено — скамары побывали. Единственный раз и был за всю жизнь, говорит дедушка, когда мы с герулами бок о бок против одного врага бились.