Может казаться кощунством «узкопрофессиональный» интерес, но это не совсем так. Интерес связан в тугой узел с болью за горемыку-страну, свою страну. И не злорадства ради я собирал материал для очередной работы, пропуская сквозь себя судьбы будущих героев – то таксистов, то путейцев, то торгового люда, то сотрудников архива. Каждое погружение в чужую жизнь оборачивалось новым неизведанным познанием. Так творческое начало подминало личную жизнь. Или это оправдание, а на самом деле я просто не могу навсегда покинуть Россию – не могу, и все! Пророс я здесь. Возможно, это особая форма мазохизма, болезни странной, необъяснимой. Такое не просто понять, да еще мальчикам со смешными обиженными лицами.

– Я бы тоже… лучше приехал в гости, – неожиданно заключил Саша.

– Чего так? – спросил я.

– Так, – потупился мальчик. – У нас, в Москве, было много друзей. А тут мы вдвоем с братом. Когда на нас нападают, становимся спиной к спине, как Тяни-Толкай, и отбиваемся.

Витька кивнул.

– И потом, в школе… Учителя садятся на стол, а ноги кладут на стул. Ученики лежат вповалку на полу. Не понятно – где учительница, а где ученики. Мне это не нравится. Девчонки приходят в школу: пальцы в золотых кольцах и маникюр, на лице штукатурка. Да и мальчишки с серьгой в ушах… Нет, мне это не нравится.

– А мне нравится, – вставил Витька.

– А… ты вообще у нас анархист. Забыл, как тебя звезданули по голове палкой?

– При чем тут это? – нахмурился Витька. – Мы говорим о школе.

– Ему долбанули по голове палкой, потому что он «русский». – Саша отмахнулся от брата. – Их было человек десять, марокканцев, а нас двое. Хорошо, подскочил полицейский. Он разогнал марокканцев. Он орал: «Сволочи! Из-за вас, чернозадых, прокакаем страну!» Он был белый, тот полицейский. Но не из русских, наверное поляк. Или румын. Хотя румыны тоже не любят русских.

– Ладно тебе. Дядя спрашивает о школе, а ты… – Витька шмыгнул вздернутым, типично славянским носом. – Мне нравится в школе. Когда мы появились, ребята притащили гоменташи, угощали нас. И подарками завалили. Удочки подарили. В школе ничего, жить можно. Вот на улице – другое дело. Такая же интифада, от этих сабров все можно ожидать, как от арабов. Они завидуют нам, что можем купить автомобиль без налога, а им даже нечем заплатить за квартиру. Как будто кто-то из нас может купить этот автомобиль.

– А еще был случай, точно как «Вестсайдская история». Вы видели «Вестсайдскую историю»? Ее тоже сочинил еврей, по фамилии Бернштейн…

И мальчишки, перебивая друг друга, поведали мне историю, которая произошла в Бат-яме… Парень-сефард влюбился в девочку из России, брат которой организовал отряд самообороны. Он запретил своей сестре встречаться с сефардом. События развивались. В результате драки погибло несколько подростков. Дело дошло до обсуждения в правительстве вопроса отношений между этническими группами, но разразилась война в Персидском заливе, и о «Бат-ямской истории» забыли.

– Во время войны – да, все наконец поняли, что они евреи. Отношения стали другими, – заключил старший брат Витька.

Война в Персидском заливе была для новых репатриантов огромным потрясением. О войне рассказывали так, словно страна принимала прямое участие в военных действиях. Впрочем, как считать. Война не только передовые позиции, но и тыл, а Израиль оказался в тылу. В домах выделялись наименее уязвимые помещения на случай бомбежки. Окна заклеивали лентами, запасались водой, продуктами. Сутками люди сидели, вслушиваясь в радиосообщения, ожидая начала тревоги, ожидая конца тревоги.

Противогазы оказались самым необходимым предметом. Отсутствие опыта газовой войны сказывалось на качестве противогазов. Нередко люди задыхались, особенно пожилые. Да и молодым было несладко сидеть в противогазах часами в неизвестности – сообщения по радио были хоть и регулярными, однако на русском языке информация давалась сухая, короткая, как правило в конце передачи. А то и вовсе не передавалась. Сие тоже загадочно и необъяснимо.

Впрочем, если поразмыслить шире, меня всегда поражало за рубежом какое-то пренебрежение ко всему, что идет из России. Возможно, истоком подобного отношения являлся скепсис к самой системе, строящей коммунизм. Словно к неразумным детям. Иной раз вначале и проявлялось какое-то любопытство, а в дальнейшем – пренебрежение и усмешка. И беру на себя смелость заметить, что даже страха – того страха, которым мы долгие годы ублажали себя, – страха перед нами не было. Нередко этот «страх» поддерживали те или иные зарубежные деятели, газеты, формируя общественное мнение в своих политических целях, а мы принимали, раздуваясь, точно индюки перед соперником. В оборот запускались огромные деньги, и всем это было выгодно, кроме рядовых налогоплательщиков… Да, нас не боялись, нас игнорировали – и наших туристов, и наших дипломатов, и наших специалистов, словом, всех, кто представлял такую неразумную систему, при которой большая страна не имеет конвертируемую валюту. Даже успех выдающихся деятелей нашего искусства подавался с определенным снисхождением, как относятся в столицах к провинциалам. И подобное отношение тянется за нашими гражданами как тень, даже если и вырвешься из системы. Надо обладать мощной «личной центробежной силой», чтобы разорвать притяжение, не многим подобное удается.

С другой стороны, это отношение вызывает у наших людей спесь и чванство – как самозащита от не принимающей их среды. Что нередко удивляет Запад. Это не только отсутствие культуры, но и просто самозащита. Отрезо-чек истории, в которую попал народ огромной страны, дал ощутимые результаты. Вот и приходится скрепя сердце чувствовать к себе снисходительное пренебрежение, как к надоевшему больному.

«Что вы говорите чепуху?! – кричал мне кое-кто из репатриантов. – Мы же уехали оттуда. Они, эти сефарды и сабры, должны нас на руках носить! Такие приехали специалисты! Какие врачи, какие инженеры! А они нос воротят».

Я избегал споров, ни к чему. Речь шла не о квалификации того или иного специалиста, речь шла о зловещей тени, что отбрасывала его прошлая среда обитания…

– Вообще-то вы молодцы, – говорил мне мой друг, бывший коммандос, а ныне поэт Нахум. – Если бы не ваше «первоклассное» оружие, вряд ли американцы так легко добились успеха в Персидском заливе.

Я лишь пожал плечами, мысленно согласясь с хранителем сейфов банка «Дисконт».

– Тем более вы должны с уважением относиться к олимам из России, – пошутил я. – Представляешь, если бы у Ирака было достойное оружие! Вряд ли мы с тобой тут вели сейчас беседы.

– Вели бы, – уверенно ответил Нахум. – Жаль, тебя не было здесь во время войны. Какой подъем был у людей!

– Подъем? А теперь вот – спуск, – отпарировал я. – Мне не очень нравится отношение к нашим олимам в Израиле.

– Слушай, ты оставляешь впечатление довольно ограниченного человека. Нельзя требовать от впервые попавшего на море, чтобы он хорошо плавал. Ему надо как следует побарахтаться. А там он или выплывет, или утонет. Когда мы приехали сюда, было куда хуже, чем сейчас, а нашим отцам еще хуже. Многие скулили, многие сбежали. А мы остались. И живем как люди. Потерпите и вы, ничего страшного. За свободу надо платить несвободой, так же как за день платят ночью.

– Нахум! Как коммандос, ты прав, – ответил я. – А как поэт… неудачная метафора. Люди согласны платить. Но когда враждуют дети одной страны только потому, что у них разный цвет кожи…

– Да, это плохо, – ответил Нахум. – А что, в стране, откуда ты приехал, не было драк? Русских среди русских, татар среди татар? Почему тебя так волнуют драки среди евреев? Ты, писатель, по-моему, хороший антисемит.

Я выкатил глаза от изумления.

– Да-да… Сам того не желая, ты проявляешь антисемитизм, выделяя евреев из толпы народов. Понимаешь?

– Ты хотел сказать: шовинист, – поправил я с усмешкой.

– Нет. Антисемит… Не прощая евреям то, что прощаешь другим народам, ты тем самым становишься антисемитом, мой дорогой.