Рассказ – наиболее оптимальный жанр, необычайно подходящий для дарования Карасёва. Это далеко не документальные, мемуарные повествования, не просто впечатления от пережитого, но синтез, и доскональный, даже дотошный анализ опыта. Читая Карасёва, к месту или нет, вспоминаешь Гаршина и Куприна, Бабеля и Зощенко, с которыми у автора ощущается преемственность, возникает масса ассоциаций, перекличек с отечественной традицией малых прозаических жанров. Личный опыт автора, а он без сомнения богатый, находит консенсус с традицией.

Александр Карасёв – ветеран боевых действий в Чечне. Он трансформирует армейский опыт, составляя из него базу для жизненного и писательского прорыва. Всё это делается ценой гигантских усилий и это чувствуется в каждом рассказе, несмотря на видимую отстранённость, даже некоторую холодность рассказчика. Не стоит думать, что автор замкнулся на войне, как это случается со многими. В книге прорываются удивительно лиричные рассказы об обыденной жизни, о любви. Даже его чеченские рассказы – это не столько "военная проза", сколько проза о человеке.

Главный фокус повествования Карасёва – герои, что сегодня в литературе является большой редкостью. Сюжет сам по себе малозначим, изображаемая действительность не гарцует перед нами своим жёстким натурализмом. Персонажи рассказов, как правило, офицеры, прошедшие подготовку на военных кафедрах гражданских вузов, кадровые военнослужащие, солдаты срочной службы. Все они со своими слабостями и "тараканами" в голове, сильные и волевые, непредсказуемые, потому как жизнь поставила их в такую ситуацию, но всегда личности и от их постижения захватывает дух (обращает внимание, что выражение "захватывает дух" встречается во многих высказываниях критиков о прозе Карасёва).

Взять хотя бы его рассказ "Ферзь" и сразу всё станет понятно. Титаническая фигура капитана Фрязина буквально возвышается над всем остальными миром, который предстаёт только лишь фоном. И в то же время образ бравого капитана не воспринимается каким-то картонным, искусственным, а именно живым и цельным. Такие герои, такие личности всегда поражают, всегда вдохновляют: "Всё в этой жизни заканчивается. Меняются смены. Солнце всходит над зеленью гор. Клочковатый туман ложится в речку Хул-Хулау. Играя мускулами, голый по пояс Фрязин несёт пулемет на дзот".

"Чеченские рассказы" лаконичные, яркие, энергичные, в них всё пережито, выстрадано, чувствуется мощная и полностью сформировавшаяся личностная позиция, система ценностей, на самой вершине которой – жизнь. Даже если в какой-то момент кажется, что она ничего не стоит. В технике письма Карасёв тяготеет к особой импрессионистичности. Он не вязнет в деталях и подробностях. Его война чеканится ёмкой и отточенной, будто штык, фразой, смысловая нагрузка которой при кажущейся простоте – колоссальна. Бежать за сюжетом его рассказов – пустое дело, весь их смысл таится в конкретной фразе, в каждой из них – мысль, анализ обретённого опыта, становящийся житейской мудростью. Особое свойство фирменного стиля Карасёва состоит в том, что на довольно незначительном пространстве худо- жественного произведения аккумулируется многим большее. Практически каждый его рассказ по смысловой нагрузке, плотности сюжета – как минимум большая повесть.

Проза Карасёва удивляет своей простотой и компактностью, что проявляется от композиции до языка, от персонажей до сюжетных перипетий. Повествование довольно скупо, автор не щедр и в изобразительных средствах. Простые герои, простые ситуации, простые отношения. Здесь нет чего-то грандиозного, так как любые претензии на какое-либо величие тут же ставятся под сомнение без какой-либо политкорректности.

В рассказах нет ничего того, что можно было определить фразой "из ряда вон". Даже Чечня, военная кампания, вот, казалось бы, где можно развернуться и приковать внимание читателя показом всяческих ужасов войны, выступает у него достаточно обыденной, даже тривиально-рутинной, а вовсе не как что-то из ряда вон выходящее, как принято считать.

В рассказе "Капитан Корнеев" Карасёв передает ощущение близости войны. Здесь она выступает какой-то неуловимой, пустотой, в которую стреляют накачавшиеся водкой вояки, от этого она делается ещё более ужасной. Ты её не замечаешь, но каждую минуту переживаешь её вездеприсутствие. Это клетка, из которой при первой возможности человек пытается сбежать. И бежит не из страха, а из инстинктивного порыва вернуться к себе. Капитан Корнеев умчался с вверенного ему ВОПа, не удосужившись передать его новому командиру. Он тосковал по своим дочкам.

У Карасёва есть умение выхватывать нужные моменты из потока повседневности. Инструментарий готов, есть от чего оттолкнуться. Мы видим фрагмент жизни, часто замкнутый, с его оболочкой, фоном, обитателями, описанием их взаимоотношений, переживаний, эмоций. Кадр, секундная подвижка и новый интерьер.

Рассказы движутся в сторону притчевости. Каждое слово, каждый образ предельно концентрированный. Это особенно важно сейчас, когда слово заметно потеряло свою силу, растратило энергию. Слов высказано столько, что их значимость практически не ощущается. Причём чаще слово не направлено на кого-то ещё, оно практически не подразумевает иного воспринимающего, чем сам говорящий. Слово становится метафорой, его сила замыкается лишь на субъективном личном опыте человека, для других оно становится пустым набором звуков. Карасёв относится к слову с предельным и бескомпромиссным максимализмом.

На мой взгляд, из настоящих удач последних лет можно выделить три книги рассказов: "Вожделение" Дмитрия Новикова, "Грех" Захара Прилепина и "Чеченские рассказы" Александра Карасёва. А это уже тенденция…

Горе вам, книжникам и фарисеям, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония.

от Матфея (23:27)

Сперва я думал этим эпизодом заключить статью, но как-то так вышло, что начну именно с него. А эпизодик, в сущности, и невелик, но, думаю, характерен. Фёдор Михайлович в своём "Дневнике писателя" даже удивлённо заметил, что некий замечательный столичный журналист в не менее замечательной столичной газете стал убеждать читателя, что г-н Достоевский очень не любит маленьких детей; и в доказательство этой нелюбви целиком поместил в газете рассказ г-на Достоевского "Мальчик у Христа на ёлке" (это коротенькая история о мальчике, который в Рождество вышел из подвала, где только что умерла его мама; идёт по праздничному Петербургу, очень ему есть хочется и очень ему холодно. А его все гонят, потому что праздник, и не до него всем. Мальчик заходит во двор, забивается в дрова; ему становится тепло, он замерзает и попадает к Христу на ёлку, где собрались все-все-все бедные, заморенные голодом, замёрзшие, замученные маленькие мальчики и девочки и их мамы). Я, к слову, вполне понимаю того замечательного журналиста: ну в самом деле, писатель, который вместо того, чтобы в своём рассказе накормить мальчика, обогреть, приютить его в благороднейшем доме, дать ему воспитание и сотворить из него достойного россиянина и патриота, взял его и заморозил. Подлец, мучитель детей – не иначе. О какой здесь любви можно и говорить? И с той же замечательностью я понимаю г-на Жука, человека, видно, о-очень православного, столь возмутившегося этим сатанинским фильмом "Остров", где в тихом пасторальном северном монастыре заправляет всем одержимый бесом сатанист Анатолий. (Иван ЖУК. Остров псевдоспасения. "День литературы" №6-2008.) И в самом деле, всего лишь подросток (правда, не совсем понятно, почему Жук упрямо называет уже взрослого – на вид лет тридцати – человека, кочегара угольной баржи, мальчиком и подростком, называет с какой-то бендеровской упрямостью. Впрочем, в контексте статьи Жука иначе и быть не может – именно мальчишка, но об этом чуть позже) и этот подросток всего лишь смалодушничал – с кем не бывает. Его выбрасывает на остров; причём, никакой "СВОБОДЫ ВОЛИ", выбросили мальчика, и всё. Его подбирают монахи, ещё те ребята – могли бы и объяснить ребёнку о свободе воли! И этот мальчик, этот паразит, тридцать лет неизвестно чем там на острове занимался, кому-то там поклонялся и от кого-то силы черпал, вырос и… давай чудеса творить. Возмутительно! Лечит там всех направо и налево, на иконы не молится, чай пьёт с сахаром (!), а сам непонятно кто, даже не монах. Да ещё на угле спит! Настоятеля не слушает! Хамит там всем направо и налево (под юродивого, гаденыш сатанинский, подделывается!). Но мы сорвём с него эту личину бесовскую, мы у него хвостик-то отыщем, мы ему этот хвост так накрутим, так ему рога пообломаем! Будет знать, как без разрешения добро творить – вместе со своим евангелистом Лунгиным – да как народ правоверный (извините, православный) смущать! Даже патриарха надули… ввели старичка в заблуждение, что он даже их поганый фильм благословил. Но остались ещё прозорливые люди, они-то всё разглядели – и вывели вас таки на чистую воду.