— А вот мы проверим, что есть и чего нет, — мужественно объявил Костя, покосившись на плиту, и все-таки посоветовал: — Нехорошо над покойником так сидеть: он хоть и купец, но все же человек был.

Ребята встали и оглядели тяжелую плиту. Гриша спросил:

— Неужели такую тяжесть он поднять может?

— Купцы старинные очень здоровые были, даже разбоем занимались. Такой сможет, — сказал Костя.

— А ты не пугай, — жалобно попросил Гриша.

— Я не пугаю, я говорю как о бывшем живом, — оправдался Костя.

На монастырской колокольне дребезжащий колокол отбил четверть.

— Замерзнем тут, — пожаловался Кеша, — сколько еще ждать, а от камня стужа.

— Пошли лучше отсюдова, — предложил Тима, — а то провороним.

— Надо бы нам всем по разным местам разбрестись, а кто увидит, тот крикнет, — не столько предложил, сколько вслух подумал Костя.

Но ему никто не ответил.

— Мы же с собаками, — сказал Тима. — Они его увидят и залают.

— Откуда они знают, на кого лаять? — усомнился Гриша.

— Собака не должна привидение видеть, оно только человеку видно, сказал Кеша.

— Эх, — огорчился Тима, — надо было б приучить Томку кидаться, если кго в простыне покажется.

— Не всякие привидения в простыне.

— А чего же у него белое?

— Саван.

От этого жуткого слова всем стало еще больше не по себе. А тут Костя вдруг заявил:

— Ну, я пошел, разведаю, а вы тут посидите.

— Нет уж, вместе пришли, вместе и уходить.

— Да я скоро…

— Все равно одному нельзя: а вдруг оно тебя потащит?

— Ну тогда пошли все, но чтобы тихо.

Небо померкло и, казалось, еще ниже опустилось к земле. Снег уже не блестел, а стал пепельно-серым. Только стволы берез костляво белели во мраке.

Собаки жались к ногам ребят, не желая сходить с узкой тропы на рыхлую снежную целину. Но мальчики поняли это совсем иначе.

— Чуют, — глухо сказал Гриша.

— А вот я тебе дам раз, — пригрозил Костя, — так, чего не следует, примечать перестанешь.

Выбравшись из кладбищенской рощи на полянку, ребята облегченно вздохнули. А тут прорезалась луна, и все осветилось ее кротким светом, и не было больше зловещего, угрюмого мрака. Высокая кирпичная стена была попрежнему пуста.

Тонко, пронзительно дребезжа, прозвучали на колокольне удары: раз, два, три… двенадцать.

Мальчики невольно прижались друг к другу, до слез в глазах вглядываясь в монастырскую стену.

Но ничего не было, ничего… Только небо мерцало, и расплющенная луна тонко прорезала рыхлые облака.

— Струсило! — воскликнул торжествующе Костя. — Струсило! Подглядело, что я с палкой, и струсило!

Тима, силясь вытащить из кармана молоток, тоже хвастал:

— Не удалось мне его пригвоздить. Эх, зря только такую тяжесть таскал!

Вдруг Гриша, судорожно дергая рукой, зашептал:

— Вот он, гляди — вон!

От левой угловой башни мерпо шествовало по кирпичной стене что-то долговязое, белое, и тотчас же за стеной какие-то голоса истошно завыли псалмы.

Дойдя до середины стены, привидение остановилось и воздело вверх длинные руки.

— Бежим, — простонал Кешка, — бежим!

Но Костя схватил его:

— Стой до самой смерти, — и приказал: — Беремся за руки. Если потащит, то уж всех.

Что говорило привидение находящимся за стеной людям, ребята не могли понять: они совсем ошалели от страха. И снова, но теперь уже не Гриша, а Тима увидел новое привидение. Оно было черное. Выскочив из правой башни, оно бежало по стене к белому привидению.

Белое спрыгнуло в монастырский двор и бросилось паутек.

— Гляди, гляди, — завопил Кешка. — Оно в сапогах. — Ага, саван скинуло! Чего же мы стоим, ребята?

— Куси, куси! — кричал Тима, показывая Томке на бегущего человека. Куси!

Собаки кинулись разом, а за ними мчался Костя, размахивая черенком от лопаты.

Под ноги белому привидению бросился Ушлый. Собаки кружились вокруг упавшего. Вдруг Ушлый жалобно завыл. Человек вскочил, Костя закричал пронзительно:

— У него ножик!

Человек, прихрамывая, снова бросился бежать, но снова упал, сшибленный теперь Мурыжим.

— Он же убьет Мурыжего! — крикнул Тима, на бегу пытаясь вытащить молоток, но молоток запутался в кармане поддевки.

Тиму обогнал какой-то человек, тяжело и быстро топая ногами.

— Эй, вы! — крикнул этот человек. — Чьи собаки — отзовите!

Тима узнал его: черное привидение оказалось Капелюхиным. Оттащить Мурыжего от бывшего белого привидения было непросто. Тима и Костя тянули его за хвост, а он все не разжимал стиснутых челюстей. Наконец, глухо ворча, сдался.

— Вы кто такие? — спросил Капелюхин мальчиков.

— А мы, — сказал Тима, — здравствуйте, товарищ Капелюхин, привидение пришли смотреть.

— Смотреть или ловить?

— Если не настоящее, тогда ловить.

— Значит, все-таки надеялись, настоящее вам покажут?

— А оно совсем неправдышное? — спросил Кеша.

Капелюхин поднял привидение за воротник и поставил его на ноги.

Мальчики взглянули привидению в лицо и отшатнулись. Лицо светилось голубым таинственным светом.

— Вы что? — спросил Капелюхин удивленно. — Обалдели? — Плюнул в ладонь, потер о лицо привидения и потом показал мальчикам — ладонь светилась тем же мертвенным, таинственным светом.

— Фосфор, — объяснил Капелюхин, понюхал и сказал: — Парным молоком пахнет. — Обтер ладонь о штаны, отчего на них сразу же засветилось голубое мерцающее пятно, и приказал привидению: — Ну, пошли ножками, крылышек-то у тебя нет.

Бывшее привидение вертело головой на длинной сухой шее и капризно жаловалось:

— Собаками травить — это тоже, знаете, варварство.

У меня шея, может, до позвонка прокушена, меня бы на носилки…

— Ничего, ничего, пойдешь ножками! — сказал Капелюхин. — Это у вас в контрразведке после допросов на носилках выносили культурпенько, а мы люди простые, — и приказал: — Рожу-то снегом потри — теперь свечение ни к чему.

Когда бывшее привидение оттерлось снегом, Тима узнал в нем кобрпнского племянника, юнкера, который приходил с офицерским полувзводом разгонять митинг на мельнице. Но сказать это не успел, потому что к нему подошел Костя.

— Ушлый помер, он его ножом проткнул. Надо бы домой отнести и на заднем дворе похоронить. Хоть он и Ушлый, а себя показал.

Еще при царе, а потом при Керенском в пересыльной тюрьме был отведен целый корпус для тех военнопленных, которых привозили сюда из лагерей за различные провинности, а потом за сочувствие большевикам. Большинство военнопленных были чехн, мадьяры, словаки.

В первый день революции большевики освободили их из тюрьмы. Военнопленные с красными знаменами пошли на площадь Свободы и произносили речи с деревянной трибуны, каждый на своем языке. Тима думал, что это уже и есть мировая революция, о которой Косначев говорил на митингах возвышенными словами.

Для бывших военнопленных отвели помещение ресторана «Эдем». И с его балкона теперь свешивались разные флаги. По заданию ревкома работу с военнопленными вели Капелюхин, Эсфирь и мама. Каждый раз, когда они ходили в «Эдем», мама и Эсфирь старались получше одеться.

— Неудобно чумичками к ним являться, все-таки европейцы, — говорила озабоченно мама и кокетливо, набок надспала перед зеркалом шапочку из фальшивого каракуля.

А Эсфирь, поставив на табуретку ногу, начищала ваксой яловые сапоги. Эсфирь владела немецким и французским языками и деловито беседовала с военнопленными, а мама только молча ласково улыбалась им. Тиме очень нравились военнопленные, веселые, общительные и все какие-то не по-русски аккуратные, гладко выбритые.

У всех прически с проборами. Показав маме на Тиму, они тыкали себя в грудь, потом растопыривали пальцы. Это означало, что у них тоже есть дети, и сколько пальцев растопырено, столько детей. Мама улыбалась им за ото еще ласковее.

Ресторан «Эдем» был памятен Тиме еще с тех пор, когда папа организовал в нем солдатский госпиталь. По сейчас тут все выглядело совсем иначе.