И не быть никогда таким человеком, не пролезть этой машины было страшно. Он дрожал и, силясь скрыть свое волнение, нарочно качал головой и говорил, стараясь победить девчонку, загасить свет, которым пылали ее слова:

— Не возьмете вы меня…

— Возьмем, возьмем, Пыляй!

— Не выучусь я книжкам…

— Выучишься, выучишься, Пыляй! Если бы тут светло было, я тебе сейчас бы буквы показала. Это совсем просто, Пыляй…

И опять с практичностью человека, имевшего суровый житейский опыт, усмехнулся Пыляй недоверчиво. Он погремел коробком спичек, зажег одну из них и, содрав ногой солому с полу, обнажил сырую землю!

— Ну, покажи какую-нибудь!

Аля присела и вычертила ногтем свое имя.

— Вот гляди: две палочки, как шалаш, а посредине перекладина. Это — а!

Спичка погасла, но две палочки с перекладиной выжглись в мозгу навеки. Пыляй повторил про себя:

— Как шалаш: — а!

— Вот меня Алей звать, — толковала девочка в темноте, — значит моя первая буква такая, как я нарисовала — а. Запомнил?

— Запомнил, — неохотно ответил Пыляй.

— Ну и так все запомнишь, их всего только тридцать две буквы знать надо… И с ними ты любую книжку прочитать сможешь…

Он не мог не верить. Он истратил еще одну спичку, чтобы осветить выдранный из книжки на курение листок. В таинственной цепи всяких закорючек знакомая буква выплыла сразу же. Пыляй обомлел. Спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Он со вздохом свернул бумажку и сунул ее в карман.

— Нашел? — крикнула Аля, томившаяся ожиданием похвалы ее учительским способностям, — нашел, а?

— Была такая! — сделанным равнодушием ответил Пыляй, — нашел… А это хорошо, — обернулся он к ней с угрюмой решительностью, — будет, я товарищей подведу, а? За это меня пришибить надо!

Аля резко закинула голову и крикнула с гневом:

— А это хорошо меня так схватить и держать тут? За что? Я вам что сделала?

Пыляй растерялся. И снова, и снова с болезненной ревностью завидовал он маленькой, дерзкой девчонке, так легко и просто выбившей у него из рук всякое оружие борьбы с ее доводами.

— Это нехорошо, — пробормотал он.

— А учиться хорошо! — торжествовала она, — уйти от них хорошо, потому что они нехорошие дела делают. А вот хочешь — уходи сам, а я останусь! Все равно мне ничего они не сделают, я останусь. Хочешь так? Нечего тебе и бояться будет!

Он молчал, потупя глаза.

Аля еще говорила что-то, но он не слушал. Он казался себе похожим на лавочника, старательно взвешивавшего на весах и то и другое. Чашки их прыгали от каждой новой мысли то в одну, то в другую сторону. И Пыляй продолжал качать головой.

Было два часа ночи. Часы Спасской башни играли Интернационал. Нарядные стрельчатые вышки кремлевских башен, далеко видными на расцветающем утром небе каменными часовыми, сторожили прекрасные древности Кремля. Улицы были безлюдны. На каменных тумбах дремали дворники и ночные караульщики. По мостовым волочились сонные извозчики. Где-то одиноко шипел грузовой трамвай.

Иван Архипович подталкивая своего проводника, задыхался от волнения и прибавлял шагу. Коська не успевал, и тогда Чугунову казалось, что тот намеревается исчезнуть в темном переулке. Он хватал его за шиворот и ворчал:

— Куда? Куда?

Коська сносил все это довольно равнодушно. Он чувствовал себя уверенно и крепко настолько, что не обращал внимания на пустяки. Он спокойно рассчитывал, сколько можно выручить за кольца, часы и разную мелочь, и лишь иногда беспокойно щупал на себе деньги и вещи.

Иван Архипович, наоборот, с каждым шагом вперед все более и более тревожился и настораживался. Незагромождаемые шумом и суетой трамваев, автомобилей, прохожих, — улицы, мосты, набережная дышали призраками древней Москвы. В этот таинственный предрассветный час силуэты кремлевских церквей, башен, зубцов и вышек выступали с особенной четкостью. Все нанесенное современностью исчезло в неясных сумерках ночи. Москва деловая, советская, шумная и торопливая спала. Москва прежняя, Москва боярская, похороненная в железобетоне, асфальте и камне, вставала из каменного гроба.

И темный хребет Китайгородской стены в этот предрассветный час не казался больше развалиной. И юркий проводник Чугунова не казался простым оборванцем. И сам Иван Архипович запахивал на себе летнее пальтишко с ухватками ремесленника из Немецкой слободы, попавшегося в руки разбойных людей, ютившихся под мостом Москвы-реки.

Иван Архипович все тверже и тверже держал в руке плечо мальчишки. Тот, наконец, не выдержал и остановился.

— Держи меня хоть за хвост, — сказал он, всовывая ему в руки подол пиджака, — а так ведь идти нельзя.

Мальчишка, провожавший их следом, приостановился, держась наготове. Коська весело свистнул ему и, высвободившись из рук Чугунова, пошел вперед с большей легкостью и проворством.

— Сейчас сдам тебе твою девчонку, — проворчал он, — надоела она ребятам.

Иван Архипович скрипел зубами, но молчал.

Они миновали двух милиционеров и Чугунов едва сдержался от желания сдать им маленького бандита. Сойдя с моста, Коська перешел набережную и проворно пробрался в тень китайской стены. Чугунов прохрипел:

— Где же вы ее держите, негодяи!

— Где сами, там и она, — отрезал Коська.

— Если кто-нибудь из вас только тронул ее…

Коська остановился с решительностью:

— Ты меня не стращай, дядя… А то, гляди…

— Что?

— То, что — на твои деньги и часишки и прощай. Нам не по дороге.

Иван Архипович поднял кулаки над головой мальчишки:

— Да я тебе голову сейчас размозжу, негодяй! Слышишь ты?

Коська усмехнулся, открывая голову:

— Мозжи, дядя, мозжи ее скорей!

Чугунов со стоном опустил руки.

— Ну, что ж? Я ведь не бегу! — дразнил Коська, — что ж ты, ну?

— Где моя девочка?

Маленький бродяга пожал плечами и сунул руки в дыры карманов с величайшей независимостью.

— Грозиться не будешь, дядя?

Иван Архипович оглянулся, точно ища защиты. Но набережная, мосты, тротуары были пусты. Одинокая фигура милиционера, освещенная бледно-желтым светом фонаря не привлекла внимания отчаявшегося отца. Силуэты замоскворецких церквей, выступали на голубевшем небе, как крепкая стража древней Руси. Черный Замоскворецкий мост висел над стеклянной поверхностью реки с такой же мрачностью, как его предок при Алексее Михайловиче, когда под этот мост стекались беглые, увечные, нищие, воры и убийцы и сюда же на утро дозоры приводили пойманных языков, которые оговаривали прохожих.

Иван Архипович должен был покорно кивнуть своему врагу:

— Ладно, не буду.

Ему казалось, что, как и триста лет назад, ворота всюду заперты тяжкими коваными засовами, на крестцах улиц поставлены рогатки. Прохода нет. В темноте крадутся лишь тати и убийцы и вот-вот вынырнет из мрака ночной дозор с ручными фонариками, мерцающими грознее тысячесвечсвых огней прожектора.

Коська, между тем, как будто раздумывал. Он поглядывал по сторонам безбоязненно и, пользуясь полным безлюдьем, не торопился продолжать путь с Чугуновым. Его забавляла покорность взрослого человека. Он, усмехнувшись, спросил:

— Ну что ж, идти? Или расквитаемся тут и все?

Мысль о дочери, где-то тут близко, в каких-то трущобах изнывавшей в тоске и ужасе в руках маленьких разбойников и жаждавшей спасения, смирила его.

— Иди, иди! — пробормотал он, — иди. Отдайте только девочку здоровой…

— Какой взяли, такой и отдаем! — нагло ответил Коська и, продолжая прятаться в тени стены, круто свернул с набережной в Китайский проезд.

От бульварчика под стеной повеяло сладким запахом зелени, тишины и влажной свежести. Коська прислушался, потом быстро шмыгнул в угол выступа башни и стал проворно разбирать кирпичи, закрывавшие лазейку.

— Здесь? — прошептал Чугунов в ужасе.

Коська не ответил и всунув голову в дыру, свистнул тихонько. Никто не ответил. Он повторил свист и крикнул: