— А ну-ка, попытаем тут на остановке!

— А что ж? Я на вокзалах сколько играл.

Они встали и пошли друг за другом одиночками.

Иван Архипович пропустил их мимо себя молча. Они, не замечая его, прошли сурово, но твердо. Они не жались от дождя и сырости, за ними — почувствовал Чугунов вдруг — стояла суровая, жестокая жизнь, голод и холод, но босые ноги их шлепали по грязи уверенно, глаза в электрическом огне сверкали буйной отвагой.

И этой отваги, выброшенной попусту на мостовую, было старому рабочему жаль до слез. Он забыл о трамвае, пошел за маленькими оборванцами. Они разбрелись по углам павильона, стали у косяков, нахлобучив картузики, засунув руки в карманы, прислушиваясь к певцу.

Пассажиры рассматривали маленького артиста, его шапочку колпачком, суму за плечами, разбитые лапотки. Он стоял одиноко на заплеванном асфальте перед толпой. Голос у него срывался, но жесткие слова выплывали из песни с отчетливой звонкостью:

Совсем маленький мальчуган бродил между пассажирами с пачкой спичек в руках. Он поднял на Чугунова глаза, шепнул, чтоб не помешать пению:

— А спичек надо?

Иван Архипович взял коробку, заплатил деньги. Крошечный купчик этот скинул с головы картузик, бросил туда пятачок, потряс звенящими монетами и закричал, не скрывая своего торжества:

— Сорок копеек наторговал, ей-право!

Он шел дальше, продавал спички и, получая деньги, вытряхивал их все из картуза, пересчитывал и восторженно доводил до сведения покупателя:

— Скоро полтинник будет!

В павильон шипя вполз вагон. Пассажиры сорвались с мест. Мальчик кончил песню, но шапчонку свою он протянул слишком поздно: вороху шляп, картузов, непромокаемых пальто, остервенело осаждавших вагон, было не до него.

Мальчишки заглянули в шапку артиста, выбрали оттуда деньги и перебрались за угол в другой павильон. И через минуту уже слышал Иван Архипович оттуда:

Иван Архипович остановил проходившего мимо оборванца, спросил:

— Слушай, ты не знаешь такого мальчишку — Пыляем звать?

— А тебе зачем?

— Надо.

— Не знаю.

Какая-то старушка в белом шарфике на сморщенной шейке покачала головой:

— Где родители твои?

— Умерли.

— Что ты в приют не идешь?

— Местов нет.

Он проворно ушел, ничего не прося — должно быть все они давно уже уверились в бесполезности обращения к этой толпе запакованных в пальто, пиджачки, юбки и кофточки, запечатанных в них накрепко людей.

— Разве всем напомогаешься? — вздохнула старушка.

Иван Архипович ответил зло:

— Я не видал, чтобы вы хоть одному помогли:

— Дерзкий! — отвернулась старушка от него.

Чугунов встал. Тяжкий, как камни, суровый, как свинцовое небо, набухшее тучами, страшный быт этих маленьких людей стоял перед ним. Он с тоской пошел было к вагону трамвая, как вдруг с передней площадки сошла девочка, огрызаясь назад:

— А тебе жалко? Не у тебя прошу!

— Иди, иди, девочка! — кричал кондуктор.

Иван Архипович загляделся на маленькую нищенку. Косичка у нее жалко болталась на спине, из коротких рукавов заплатанного пальтишка, как восковая свечка, торчала только одна худенькая ручонка — другой рукав болтался на обрубке руки.

— Девочка! — крикнул Чугунов, — девочка!

Она пугливо втянула в плечи маленькую головку в большом нависшем платке, но оглянулась. Чугунов узнал в ней нищенку, которую видел в больнице. Она подошла к нему с протянутой рукой. Иван Архипович схватил ее ручонку.

— Ты помнишь, я в больницу к тебе приходил?

Она, вспоминая, кивнула головой, но промолчала.

— Разве тебя уже выпустили из больницы?

— А чего ж? Я — здоровая!

— А рука?

— А что рука? Нету руки.

— И опять по вагонам ходишь?

— А что ж не ходить. Не маленькая я, даром кормить не будут.

Чугунов решительно взял ее за руку:

— Пойдем, я тебя даром покормлю. Пойдем к нам.

Ему пришлось уговаривать ее очень долго. Только напуганная полившим дождем, решилась она войти с ним в трамвай.

Более же всего ее соблазнило обещание Чугунова, дать какие-нибудь башмаки на ее босые ноги.

— Смотри, — проворчала она, когда вагон тронулся, — ты башмаки обещал!

— Получишь! — подтвердил Чугунов.

Долго девочка стояла в проходе, покачиваясь и вздрагивая, цепляясь ручонкой за спинку скамейки и каждый раз, когда кондуктор кричал: «граждане, получайте билеты!» — она пугливо втягивала голову в плечи, прикрываясь сползавшим на лоб платком.

И Иван Архипович должен был успокоительно махать перед ней билетами.

Дама с накрашенными губами, о пальто которой толкалась нищенка, брезгливо поднялась и отошла подальше. Девочка не посмела сесть. Иван Архипович не успел показать ей на место, как против нее уселся сытый человек в широчайшем пальто. Он жевал бритыми губами ягодки винограда, вытягивая их пухлыми пальцами из пакета, и рассматривал девочку, как самое наизаконнейшее явление в природе.

Иван Архипович вышел из вагона вслед за нищенкой с душой, распухшей от тоски, как улицы от дождя и тумана.

— Башмаки-то дашь? — еще раз повторила девочка, останавливаясь в раздумье, — или нет?

— Сказал, что дам.

— Ну, пойдем!

Иван Архипович ласково наклонился к ней.

— Я постараюсь тебя в приют устроить…

— А я не пойду туды! — отрезала девочка.

— Почему?

— Так.

По сжавшимся обидчиво губам ее видно было, что она знает много, но не желает отвечать. Иван Архипович пожал плечами:

— Как хочешь…

И нищенка спокойно продолжала шлепать босыми ногами по жидкой грязи возле него.

В приюте очнулся Пыляй только вечером, лежа на койке у окна, под теплым, мягким одеялом.

До того же он сам себя не чувствовал. Он похож был на неуклюжую деревянную чушку, всунутую в токарный станок, вытачивавший с молниеносной быстротой глянцевитую, узорчатую игрушку. Втолкнутый руками милиционера за двери огромного здания с красной вывеской, которой он не успел даже прочесть, он стал переходить из рук в руки, из комнаты в комнату, с этажа на этаж с какой-то машинной быстротой. Его стригли, мыли, одевали, обували, расспрашивали, кормили, поили, знакомили с товарищами, показывали комнаты, классы, мастерские, спальную, столовую и перед тем, как уложить спать, заставили посмотреться в зеркало. Он смотрел на себя, ощупывал себя, щипал нос, дергал уши, гладил выстриженную наголо, круглую, как шар, голову и чувствовал себя так же, как чувствовала вероятно, если бы могла, деревянная чушка, выскочившая из станка в виде нарядной, гладенькой, раскрашенной куклы. И весь этот дом, огромный, благоустроенный, шумный и суетливый казался ему похожим на прекрасную машину, вытачивающую настоящих людей из тех бродяг и оборванцев, которых вталкивают сюда руки милиционеров.

И все эти серьезные, задумчивые люди, направлявшие живой поток маленьких людей, были похожи на мастеров своего дела, отлично знавших свойства поступавшего к ним в руки материала и все возможности огромной машины, которой они распоряжались.

Высокий, худой человек, расспрашивавший Пыляя, помедлил несколько минут с решением участи нового мальчика и спросил:

— Чем бы ты хотел быть?

Спрашивая, он был похож на токарного мастера, оглядывавшего дерево, с тем чтобы решить, на что оно более всего пригодно в работе.

Пыляй ответил, не задумываясь:

— Сапожником!

— Почему? — улыбнулся тот.

— Они зарабатывают много денег!

Мастер улыбаясь кивнул головой и проводил Пыляя в сапожную мастерскую.

— Вот вам прирожденный сапожник, — сказал он, представляя Пыляя руководителю мастерской, — сам изъявляет желание стать сапожником. Вероятно, с ним не будет вам много возни, Фаддей Федорович!