После уроков к Кате подошла Тося Матвеева и загнала ее в угол между бюстом Ушинского и глянцевитым фикусом. Тося была решительная, рыжая и легко краснела. Когда она краснела у доски, физичка Дора Абрамовна говорила: «Пожар!..»

Загнав Катю в угол, Тося покраснела и выпалила:

– Гайдученко, ты получила пятерку!

Возражать было трудно. Катя действительно получила пятерку у новой физички Доры Абрамовны, не считая пятерки по химии, и все это за один день.

Возражать было очень трудно. Прежний учитель физики уехал, и целых четыре недели физики не было совсем. На пятой неделе, когда седьмой "Б" опять приготовился со вкусом провести пустой урок, пришел завуч. Класс встал в печальной тишине. Завуч привел с собой Дору Абрамовну, и приятная жизнь кончилась навсегда. Кругленькая седоватая учительница неторопливо и вежливо проводила завуча до двери, сказала:

– Прекрасно! – и неторопливо уселась за свой стол.

Она говорила тихо. Так тихо, что никто не решался разговаривать – даже шепотом. Она смотрела на каждого такими спокойными глазами, что многие поняли сразу: с ней шутки будут плохи. А кто не понял сразу, тот понял через пятнадцать минут.

Сначала Дора Абрамовна сделала перекличку. Закрыла журнал, а сверху положила очки. Без очков ее глаза стали меньше, но остались пристальными и такими, будто она видит, что у каждого за спиной.

– Березовский, что было задано на прошлом уроке?

Березовский встал с ужасным грохотом, а Тося Матвеева пискнула синичьим голосом, потому что новая учительница вызывала Березовского, глядя прямо на Березовского, а не на Баландину или на кого-нибудь еще на букву "б" или другую букву алфавита!

Конечно, Березовский не помнил, что было задано на прошлом уроке – пять недель назад то есть. И Дора Абрамовна посадила его и сказала очень тихо:

– Прекрасно… – а потом:

– Тогда вы, Матвеева.

Тося даже не покраснела, так она была изумлена странным поведением новой учительницы. Вы только подумайте, последний урок был, когда еще о ледоходе не думал никто, а сейчас все без пальто бегают! И надо помнить, что было задано на то-о-ом уроке!

– Садитесь, Матвеева… – сказала Дора Абрамовна. – Может быть, Садов помнит?

Так она спросила человек десять, и все не открывая журнала, и никто не помнил, естественно, что было задано на том уроке. Зато все запомнили, что Дора уже знает их всех в лицо и по фамилии. Но саму Дору Абрамовну ничто не могло пронять. Даже общее восхищение ее памятью. Она подняла очки с журнала и вызвала по алфавиту всех. От Аленького до Яковлевой. Тихим голосом.

И всем поставила два. Кроме Кати Гайдученко.

Поначалу никто не испугался. Все думали, что новая учительница только делает вид, что ставит в журнал двойки. Но после повторения пройденного, перед самым звонком, Дора Абрамовна предупредила, обводя класс выпуклыми глазами:

– Предупреждаю… Тем, кто получил двойку, не приходится рассчитывать на хорошую оценку за четверть. Тройка, не более.

Получалось так, что весь седьмой "Б" получит за четверть тройку по физике! Правда, кроме Гайдученко.

Затиснутая в угол, между Ушинским и фикусом, Катя в тысячный раз вспомнила этот несчастный день, когда она совершила две ошибки. Первая – сдуру призналась, что помнит заданное бывшим физиком Иван Иванычем, уехавшим в Новосибирск. Вторая – что она обещала перед всем классом получить двойку по физике и сравняться со всеми: чтоб у всех было по двойке. И тогда Доре придется эти двойки аннулировать. Так выразился Толя Шведов, классный умник и стратег.

Витька Аленький утверждал, что Катя влюблена в Тольку.

Не правда!

Но болтовня Аленького не имела отношения к Катиным мукам. Дора появилась месяц назад. Прошло с тех пор целых восемь уроков физики и еще три дополнительных. Она получила еще две пятерки, а двойки получить не удалось ни одной.

– Ну, Гайдученко? – спросила Тося голосом завуча Шахназарова. – Ну, Гайдученко, что будем делать? Гай-ду-чен-ко!

Катя невольно засмеялась. Тося стала красной, как снегирь.

– Так я и знала, что ты забоишься, Катька!

– Не правда! – сказала Катя.

Обычно этого хватало. Если Катя говорила свое «не правда», никто обычно возразить не смел, чтобы не схлопотать леща или тычка. Но чаша терпения класса переполнилась, как сказал тот же Шведов. А Тося Матвеева всегда первой показывала, в каком состоянии находится эта самая чаша. Тося не отступила ни на шаг и только пожала плечами.

– Не правда? Не боишься? А почему ты сегодня не сказала, что вот урока не знаю и ставьте мне двойку? Почему? Зубрила!

Приходилось вступать в переговоры. Под фикусом, каучуконосным деревом, доставленным на Урал неведомо откуда. Кажется, из Южной Америки.

– Ну хорошо, – сказала Катя, – побоялась. А ты бы не побоялась Доре соврать, когда она смотрит? – Катя показала, как Дора смотрит настойчивыми неблестящими глазами. – Говори, так или не так?

Тося поймала свой рыжий локон, пожевала веснушчатыми губами.

– Ну, предположим. А зачем ты зубрила? Обещала физику не учить? Обещала?

– Антонинушка, – сказала Катя проникновенно, – физику-то я не учила вот ни настолечко. Я так запомнила, на уроке.

– Зако-о-он Кирхгофа? Запомнила? Ну уж нет… Согласись, что врешь! – Тоське очень нравилось слово «согласись», и она совала его ни к селу ни к городу.

– А ты согласись, что Дора отлично объясняет.

– Ну, соглашусь. Она же доцент! – сказала Тося и с уважением посмотрела вверх, на третий этаж – в учительскую. – Но все равно закон Кирхгофа запомнить без зубрежки невозможно.

Катя тоже не знала хорошенько, кто такой «доцент». Помладше профессора, кажется. Всех в школе прямо потрясло, что доцент Салтанова, преподаватель института, начала еще учить и в школе. «Говорит, что невыносимо скучает по детям, удивительно!» Это Катя подслушала, когда относила в учительскую сумку, забытую географичкой.

– Она замечательно объясняет! – оправдывалась Катя. – Невольно запоминаешь, совершенно невольно! Помнишь, как она сказала про фикус? Что он – каучуконос и из него делают резину для изоляции?

Тося потрогала крепкий лист и сказала плаксиво:

– Да-а, мне бы твою па-амять… – но тут же справилась со своей минутной слабостью. – Вот что, Гайдученко. На следующем разе – контрольная. (Катя сдержалась, не поправила «в следующий раз».) Контрольная!.. Ты ее напишешь на двойку. Понятно?

– Понятно, – мрачно сказала Катя.

Возразить было нечего. Из школы Катя пошла одна-одинешенька.

Она прошла через школьный участок и, постепенно прибавляя шагу, миновала новые дома – высокие, вкусного кремового цвета – и побежала вниз, к оврагу, по деревянным тротуарам. Здесь начинался старый город, строенный из кедра и ели, с крытыми дворами и сарайчиками на столбах. Во дворах, под щелястыми крышами, задыхались от злости собаки. Катя говорила всем собакам по очереди: «Ну, песик, что ты!..» Собаки словам не верили и грозились поймать и разорвать на части. Почти такими же несговорчивыми были здешние мальчишки. Уборщица тетя Паня называла их непонятно, зато выразительно – «оторвыши». Этих белоголовых сероглазых мальчишек со странным окающим говором влекло к институтскому городку так сильно, будто они – железные светленькие опилочки, а институт – постоянный магнит. И тем сильнее и ревнивее они отстаивали свои права старожилов-уральцев против всех понаехавших из Москвы, Киева и других столичных городов. Мальчишкам из Катиной школы не стоило показываться в старом городе – не стоило, и всё. Девчонок здесь не трогали. Но и друзей здесь у Кати не было. И шла она не в гости, а к речке, протекавшей через старый город, по Зимнему оврагу и дальше, в тайгу, мимо бетонного забора института. Там берег обрывался отвесно и лежали большие камни прямо посреди речушки. Большие светлые каменья, глыбы песчаника, твердого, если об него стукнуться, и мягкого, если поцарапать его железом. Бабушка Таня называла их «скельки», то есть скалы, по-украински. Катя про себя говорила: «Пойдем-ка мы на скельки».